Эрнст Сафонов - Избранное
Но так — именно с поднебесной высоты, из иллюминатора набирающего «потолок» или идущего на посадку лайнера… Эрлом Кубусидзе, следователь районной прокуратуры, в мыслях был уже там, под синими облаками, и — тоже, конечно, в мыслях, — пристегнутый ремнями к авиационному креслу, прощально любовался панорамой родного города, затянутого знойной дымкой. Это знакомо, это каждый год бывает, и в этом своя радость: освободившись от дел — в отпуск! Плывут под крылом, быстро исчезая из вида, городские кварталы, остается там, внизу, одуряющая, изматывающая тело и мозг жара, а впереди — встреча с чем-то прекрасным, желанным, когда совсем вдруг (с неба свалился!) оказываешься посреди ласковой лесной прохлады на Псковщине, в гостях у работающего лесничим шурина, или же на Рижском взморье, у старых добрых друзей, где по-мальчишески, обдирая колени, прыгаешь утром с кручи на золотой песок, и скупо подсвеченное солнцем море с добродушным ворчанием швыряет в лицо брызги, кричат чайки над головой, на дальних волнах взыгрывает жесткая пена… Восторг и сказка! Это так, так…
Хотя, как считает жена, у него, Эрлома Кубусидзе, совсем не тот характер, при котором можно уезжать куда-то в месячный отпуск. Социолог по профессии, приученная всему находить точные наукообразные определения, она заключила, что у него, к сожалению, стандартный характер типичного работяги, не умеющего даже во время отдыха приподняться над консервативностью, ограниченностью своих урбанистических производственных и житейских привычек… Может, несколько по-другому звучит ее формулировка, но смысл такой. И он не спорит, зная, с одной стороны, что спорить с женой бесполезно, и, с другой, где-то внутренне соглашаясь: да, верно, есть в нем эта самая урбанистическая… или черт ее знает какая!.. ограниченность. Не дано ему легкого чувства беззаботности. Вышел из такой семьи, где младшие дети не помнили отца, за обедом мать ставила двенадцать мисок — по числу едоков; в летние школьные каникулы рассветными сумерками сестры вытаскивали его, сонного, из постели, он брел с ними на рынок — там они подметали в павильонах и меж торговых рядов, скоблили и оттирали порошком до сияющей белизны металлические покрытия на мясных столах…
Ну да что об этом! Об отпуске же речь, о том, почему жена говорит, что лучше бы, наверно, он вообще его не брал, а уж если ушел со службы на свои законные двадцать четыре календарных дня — сидел бы дома… И хлопот меньше, и затраты не те, и, смотришь, что-нибудь полезное сделал бы: полы в квартире покрасил, одну-две статьи в республиканские газеты написал, к кандидатской бы, наконец, приступил: материал для диссертации собран, руководитель темы найден, и сколько же тянуть можно?! Но вот загорелся: поедем, поедем из этого пекла… а что потом будет? Что бывало не раз уже?
Так она спрашивала, стараясь казаться сердитой. Но спорить она еще умеет, потому что, как социолог, тяготеет к доказательствам, обоснованиям, категоричности выводов, а вот сердиться… нет. За большими толстыми стеклами очков ее близорукие глаза всегда, даже при их семейных коротких размолвках, не теряют своей обычной мягкости, только, пожалуй, беззащитнее становятся, растерянными и вопрошающими: ты обиделся… в самом деле?.. я же не хотела этого!
А что бывает с ним, окажись он вдали от дома, — это впрямь «издержки» натуры, ее — можно согласиться с женой — «консервативная» закваска. Сейчас вот он нетерпеливо рвется вдаль — лишь бы куда-то, лишь бы уехать, оторваться… Но там, вдали, быстро — после самых первых суматошно-счастливых отпускных восторгов, резкого ощущения непривычной свободы и душевной раскованности — незаметно, осторожно станут возникать в сознании картины будничной городской жизни, одна за другой, разные, близкие, тревожащие, и покинутый родной город начнет властно манить, звать к себе; и покажется, что вовсе не было в городе такой уж невыносимо давящей духоты, было просто жарко, хуже, само собой, чем здесь, в сосновом бору или на берегу моря, но терпимо было, десятки тысяч людей никуда оттуда не уезжали, работают всяк на своем месте, трудятся, живут — и ничего… И почему должно быть плохо? Кругом все свое, обжитое и понятное, и своя работа там осталась… Правильно?
А когда такое нахлынет, подтачивая безмятежность обманутой призрачной свободой души, неодолимо потянет вернуться в свой служебный кабинет: маленькую комнату, где из-за тесноты впритык сдвинуты два письменных стола — его и другого, из «старичков», следователя, под началом которого он еще три года назад состоял в стажерах; и окажется, что те дела, которые спешил закончить перед отпуском, — они в тебе, они не ушли, в своих раздумьях ты возвращаешься к ним, как бы заново «проигрывая» все ситуации, сложные моменты, все свои беседы с потерпевшими, подследственными, свидетелями… Не ошибся ли в чем, не обвели ли, случаем, тебя, молодого, вокруг пальца, сумел ли сам — кто бы чего ни говорил тебе, как бы ловко, вкрадчиво или с нагловатой самоуверенностью ни воздействовал на тебя — остаться твердым, до конца объективным, с убеждением в правоте принятого решения?
И жена, как дано любящим женам, чутко уловив перемену в его «отпускном» настроении, со вздохом спрашивала:
— На неделю, всего на одну, тебя еще хватит здесь? Ну постарайся, Эрломчик, будь умницей, послушный мой!
* * *Он сидел за столом расслабившись, в белой легкой сорочке, влажно обжимавшей тело, и от уставшего вентилятора, который слабо жужжал на тумбочке за спиной, исходил запах жженой резины. В раскрытое окно, выходившее во двор, он видел на дорожке сверкающие, ртутного блеска потеки — то плавился на сорокаградусной жаре асфальт; безвольно свисали с ветвей широкие листья старого платана, сизые голуби с терпеливой надеждой сидели возле ржавой трубы с водопроводным краном, к которому дворник утром и в полдень подключает длинный резиновый шланг, поливая цветочную клумбу, горячие стены, размягченный, весь в рваных оспинах от каблуков асфальт…
Вентилятор жужжал — и мерный гул от его моторчика опять заставлял думать о самолете, о том чудесном мгновении, когда «ТУ-154» зависнет над серо-желтой чашей города, стрелой взмоет в поднебесную необозримость и спокойно поплывет над рыхлой белизной облаков — туда, туда, в прохладу лесного края! Уже завтра… Все он успел, ничего за ним не числится, осталось лишь составить порученный ему прокурором ответ в редакцию газеты по материалам расследования анонимного письма о грубых нарушениях трудового законодательства в комбинате бытового обслуживания. На это не больше часа понадобится… И вот-вот позвонит жена, сообщит, на какой рейс взяла билеты. Он поклялся ей, что, как только окажутся они у ее брата, на псковской земле, посреди хвойного царства, где мычат коровы, по утрам будят тебя петухи, горделивые лоси подходят к резному крыльцу, — он за неделю отпустит себе густую черную бороду, забросит на чердак туфли и станет весь отпуск ходить босиком, чтоб подошва на ногах затвердела, как автомобильная резина, и все дни, сколько отпущено ему служебным приказом, со спиннингом и холщовой сумой через плечо проведет на озерных берегах… Жена кивала головой и недоверчиво щурилась.
Он раскрыл тонкую папку с материалами проверки по комбинату бытового обслуживания, но тут в дверь осторожно постучали, она открылась, в кабинет вошел высокий худощавый старик с чисто выбритым лицом, в сванской шапочке и сером ворсистом пиджаке, в котором не замерзнешь и осенью.
«Вот, — мысленно сказал себе Эрлом, — ему еще холодно!» И не удивился. Месяцем раньше он вылетал в командировку в Туркмению и там при такой же, а может, и более угнетающей жаре видел стариков в длиннополых ватных халатах и тяжелых, из овчины папахах, прозываемых тельпеками. У старых людей свой температурный режим!
Он предложил посетителю сесть, и старик с заметным смущением, но пристально стал его рассматривать.
Эрлом захлопнул папку, суховато сказал:
— Следователь прокуратуры Кубусидзе. Если вы ко мне — слушаю вас…
Старик разжал блеклые губы — голос у него оказался мягким, с легкой хрипотцой:
— Ты не из тех ли Кубусидзе, сынок, что жили на Майдане, и маму вашу звали Лианой?
— Да. Это так.
Старик оживился, задвигал стулом, усаживаясь удобнее.
— А мне в приемной говорят: идите, гражданин, к следователю Кубусидзе… А я почему-то подумал: не наш ли это парень, не с нашего ль Майдана? Что из того, что переехали… жили, помню!
— Да, да, — кивнул Эрлом. — Как вас звать… какое дело привело вас в прокуратуру?
— Сейчас, сейчас, сынок, — старик вытянул из кармана носовой платок, стал вытирать испарину с порозовевшего лица. — Зовут меня Георгий Отариевич Гогоберидзе. Теперь, двенадцатый год пошел, на пенсии я. А был шофером. Водитель первого класса. Вот документы… — Он сунул руку за отворот пиджака.
