Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

— Она теперь в бою вместе с нашими врагами будет, и тебе о том забывать не след.

— Ты, поди, ни по одной еще не сох?

— Когда бы это?.. У меня другое на уме. Я вот лежу и думаю, что, может, сразу двух шпионов дутовских упустил. Добрался до Бузулука, обрадовался сдуру — и скорее к своим. После уж спохватился, что надо было пройти по вагонам с патрулями.

— Теперь поздно горевать. Наше дело правое — все равно осилим.

— В бою-то осилим. Сломим. Но дальше-то как? По себе сужу насчет нашего разгильдяйства. Страшит легковерность, когда становишься слабак вроде ребенка малого. А революцию беречь надо пуще жизни.

— Никак я в толк не возьму… — В голосе Кости невольно плеснулась досада.

Харитон сел на соломенной подстилке, нашарил кисет, свернул цигарку.

— Помнишь, Петра Алексеича Кобозева травили меньшевики и эсеры? Какую клевету несли! Врали наперебой. И страшней всего было то, что они его на наших собраньях, на наших глазах грязнили, а рабочие в большинстве верили им и молчали. Потому и провалили его на первых выборах. Спрашивается: за кем шли наши рабочие? Мой отец, к примеру, тоже в то время окосел, я чуть не треснул его от злости после драки в Караван-Сарае. А ведь он честный, отец-то! Только какой прок от честности, ежели она слепая?

— Но надо же верить людям!

— Без этого нельзя, — со вздохом согласился Харитон. — Только научиться надо узнавать врага под любой личиной. Не то пойдет чехарда: мы будем строить, они — разваливать. И вечно будет наше дело под угрозой.

На улице хлопнул винтовочный выстрел; парни разом вскочили, но снова стало тихо. Вернувшись на свое место, Харитон сказал неожиданно мягко, даже стеснительно:

— Ты меня сухарем назвал… Я о себе по-другому думаю. Будь я сухарем, не болела бы моя душа за народное дело. И в партию мне вступать было бы незачем. Когда я в первый раз партийную программу прочитал, она мне сказкой показалась. После вдумался и вижу — все правда, заслужили мы своим горбом и трудом, чтобы жилось хорошо не мне одному или тебе, а всем! Того, кто не желает с нами вместе идти, надо к стенке, потому что никогда он не смирится быть наравне с простым народом.

— Злой ты стал. Но вдруг ошибешься да хорошего человека угробишь?

— В большом деле не без урону. Лучше ошибка, чем оставить такого, который тысячам навредит.

Костя беспокойно повернулся.

— А если Фросин муж тебе попадется?

— Рука не дрогнет, когда в бою встретимся. Да неужели ты его хорошим считаешь?

— Верчу и так и этак. Ведь мог он с Фросей плохо поступить? Вспомню, как она башмаки свои начищала, когда рассыльной работала в редакции, платьишко ситцевое, коса с бантиком — сразу видно, из бедной семьи. А офицеры да чиновники с простыми девушками не церемонятся.

— Значит, уважаешь казачишку за то, что он сманил, увел ее?

— Что поделаешь! Митя мне рассказывал, как этот Шеломинцев приходил свататься. Любят они друг друга.

— Еще бы! Сразу втюрилась! Красавец писаный при всем параде, да и казак богатый.

— Не трави, мне без того тошно.

— Тогда не вспоминай.

— Легко сказать!

— Нет, брат, иногда слова — гири пудовые. Ими убить можно, и себе на ногу уронишь — тоже не поздоровится. Оттого и молчу о Фроське, о том, что меня самого мучит.

— Измучишь тебя: дуб дубом.

— По виду не суди. Другой с виду хлипкий, однако душой — зверь. Если я настроился против Фросиного хахаля, то это к моей личности отношения не имеет. Враг он рабочему классу? Безусловный. И никакой благодарности за его любовь к моей сестренке я не чувствую. Так что ты со мной об нем больше не заговаривай.

— Не подведут нас эти добровольцы? — спросил Костя Туранин Джангильдина, когда они возвращались в теплушках из Башкирии, побывав в Стерлитамаке и Уфе.

— Что тебя смущает? — спросил, в свою очередь, Джангильдин, прислушиваясь к беседе смуглых, смольно-черноголовых ребят, тесно набившихся в вагон.

— Они толкуют только о лошадях, о кумысе да заработках.

— А ты хотел бы, чтобы они занимались вопросами мировой революции? — По сухощавому лицу Джангильдина скользнула добрая улыбка и спряталась под жесткими усами. Сощурив глаза, отчего резкие морщины на его висках еще углубились, он сказал: — Парни говорят о том, что доступно им только во сне. Ты видел, какая голодная, нищая жизнь в башкирских селах? Бедняки поголовно неграмотны, и за Советскую власть они будут бороться не красным словом, а жизнью.

— Тогда почему столько башкир у Дутова?

— У нас в Киргизии тоже есть басмачество. В каждом народе идет борьба классов, и множество людей мечется в поисках правды между добром и злом. — Джангильдин отодвинулся подальше от жаркой печурки, гудевшей посреди вагона, снова посмотрел на робевших при нем добровольцев: кто разбирал вещи в дорожном мешке, кто делился с соседом скудными подорожниками; несколько человек при тусклом свете фонаря изучали винтовку (занятия проводил русский командир роты). — Хорошо, что эти уже поняли: просить милости — значит проиграть все. Ты помнишь Бахтигорая Шафеева? Настоящий орленок. — Он ведет пропаганду среди татар и башкир и, несмотря на свою молодость, многим помог встать на путь борьбы за свободу.

Костя с первой встречи запомнил Бахтигорая, чернобровое лицо которого, нежное, как у девушки, но с резко очерченным ртом и прямым острым взглядом соколиных глаз, выражало непреклонно твердый характер, гордый и смелый. Однажды, поговорив с Шафеевым, Костя с удивлением почувствовал, что пошел бы с ним на любой риск. Что скрывать: ему хотелось быть похожим на Бахтигорая.

— Сейчас он уже известный в крае человек, — добавил Джангильдин.

— Меня не на это завидки берут: хочется сделать не меньше его.

— Сделаешь! Язык киргизский ты уже немного знаешь, а это прямая дорожка к сердцу наших людей. Их надо учить, как малых ребят. В древности культура Востока была на большой высоте, а потом пришли монголы, напоили пески кровью мирных чабанов, разрушили города и аулы, сожгли рукописи поэтов и философов. Вся история Средней Азии пошла вспять.

— Почему же говорят, что ее нельзя повернуть вспять? Да и вы, Алибий Тогжанович, нам так же объясняли: «Колесо истории ничто не остановит».

Джангильдин сидел на груде седел, положив руки на эфес шашки, широко расставив ноги в мягких меховых сапогах, и глядел на Костю усмешливыми глазами. Заметно возмужал парень: вытянулся, окреп, раздался в плечах, но в лице и рассуждениях его все еще проскальзывало мальчишеское. И поневоле задумался Алибий.

Громыхали колесами теплушки, стыли от бившего навстречу ветра, сваливавшего под откос черно-серую кошму дыма. Торопился, пыхтел паровоз, но состав еле тащился среди заснеженных полей и лесов, мимо деревушек, где жгли лучину и топтали снег лаптями, как тысячу лет назад. Но и в этих глухих местах решался теперь вопрос о дальнейшем пути страны.

— Остановить ход истории нельзя, — подтвердил Джангильдин, подумав о башкирах-красногвардейцах (неграмотные, а ведь тоже приближают завтрашний день!). — Остановить историю никому не удастся, но затормозить ее можно. Как? Принуждением, обманом народа. Чтобы оправдать несправедливость, буржуазные философы учат: человек — жестокий зверь и требует насилия над собой либо сам его совершает. То же говорили нам в мусульманском духовном училище…

— Неужто вы хотели стать муллой?!

— Нет, не стал бы. Мне только образование нужно было получить, а где мог учиться сын чабана-киргиза? Спасибо, добрый инспектор устроил в духовное училище, потом в семинарию. Но в девятьсот пятом году я оттуда вылетел. Потом либеральные интеллигенты помогли поступить в Московскую духовную академию на исторический факультет. И там не удержался: заметили неуваженье к религии, интерес к политике и исключили. Реакция тогда свирепствовала. Куда ни сунься — жандармы.

Костя примостился возле Джангильдина и, хотя Алибию было всего тридцать три года, с сыновним уважением посмотрел на него.

— Сейчас нам трудно, но нас много. Просто дух захватывает, когда подумаешь, какая силища пролетарьят. А как вы тогда в одиночку?

Джангильдин поправил ремень, на котором сверх шинели висел внушительный маузер, подтянул голенища сапог, но сделал это машинально, потому что, погруженный в мысли о прошлом, не спешил нарушить молчание.

— Мы тоже не чувствовали себя одиночками, общая идея была у нас: вера в будущее народа, — сказал он задумчиво. — Молодость, конечно, выручала в тяжелые времена. Когда мне пришлось совсем туго, я решил отправиться пешком в кругосветное путешествие. Хотелось попасть в Швейцарию, куда опять, после девятьсот седьмого года, эмигрировал Ленин по решению партийного Центра. Поговорить с ним, а потом двинуться в Турцию, Египет, Индию, Китай, Японию…