Юрий Лаптев - Следствие не закончено
Многого ждали колхозники от выступления своего председателя. Знали ведь люди его характер. Но такого оборота никто не ожидал. Смутилась даже Васильева, вернее, расстроилась. Шепнула что-то Торопчину.
— Отказываюсь, — еще раз подтвердил свое решение Бубенцов и двинулся с крыльца. Сидящие на ступеньках вскочили, уступая ему дорогу.
— Подожди, Федор!
Бубенцов задержался. А Торопчин поспешно поднялся из-за стола, подошел и стал рядом с ним.
— Мы с тобой, Федор Васильевич, прежде всего коммунисты.
Бубенцов взглянул на Торопчина. Долго глядел Ивану Григорьевичу прямо в глаза. Потом сказал:
— До сих пор и я так думал. Но люди, видно, смотрят на меня по-иному. Да и сам ты, Иван Григорьевич, давно во мне сомневаешься.
— Нет! А если кто-нибудь в тебе и усомнился, то думаю, что не сегодня, так завтра опять в тебя поверит. Потому что одно из самых важных качеств для коммуниста — честность!
— Если не самое важное, — сказала Васильева.
— Теперь слушай, Федор Васильевич! Очень хорошо, что ты сам назвал свои прежние мысли коротенькими. Значит, теперь начинаешь мыслить по-иному. А слово Бубенцова, крепкое и честное, никогда с поступками не расходится. Вот почему мы верим тебе, как верили, когда выбирали в председатели. Слышишь, Федор, выбирали!.. Ты ведь не сам на эту должность пришел, а вот они, колхозники и наши с тобой товарищи, оказали тебе большое доверие! И честь! Ведь председатель колхоза — это, товарищи, самая нужная и самая ответственная должность на селе! И только они могут тебя освободить. А сам ты отказаться не можешь. Если ты действительно коммунист.
— Правильно!
Вначале еле слышный, как ветер, пробегающий по далеким вершинам, одобрительный шумок перешел в гул многих голосов, в котором с трудом можно было различить отдельные слова и выкрики. Все колхозники, почувствовав торжественность момента, поднялись с мест.
Если бы Иван Григорьевич видел, каким растроганным, ласкающим взглядом смотрела на него первый секретарь райкома Наталья Захаровна Васильева!
— Товарищи! — Торопчин выпрямился и окинул веселым взглядом как бы выросшую толпу. — Кто за то, чтобы оставить Федора Васильевича Бубенцова председателем нашего колхоза «Заря»?
Смотрел Федор Васильевич и не верил своим глазам, Он видел, как всё дружнее и дружнее начали подниматься руки. Видел, как степенно поднял руку только что жестоко оскорбивший его бригадир Андриан Кузьмич Брежнев, а затем — обвинявший его комсомолец Никита Кочетков. Как одна из первых вскинула свою руку Марья Николаевна Коренкова, и стоящий рядом с ней кузнец Балахонов, и Камынин, и Василиса Токарева, Как, задорно и весело улыбаясь, крикнула ему что-то звеньевая Дарья Самсонова, поднял обе руки Шаталов Николай.
А лица?.. Какие хорошие, сердечные лица!
Вот он, колхоз! Не только амбарами он силен, но и единым сознанием колхозников. И не только стремление к зажиточности объединяет теперь людей в колхозе, а гораздо более высокая и прекрасная цель!
Цель, к которой рано или поздно придет, не может не прийти все человечество.
Июль 1947 г. — январь 1948 г.
Москва — Тамбов
СЛЕДСТВИЕ НЕ ЗАКОНЧЕНО
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1Домой Незлобина возвращалась поздно.
А иногда задерживалась на работе чуть ли не до ночи.
Но почти ежедневно — или на углу около газетного киоска, или у подъезда — навстречу ей попадался этот громоздкий и во всем — в косолапистой походке, в одежде, в обращении — какой-то на удивление нескладный парень.
И каждый раз почти дословно повторялся один и тот же разговор:
— Здравствуйте, Елена Степановна.
— Ах, это вы… Привет.
— Как себя чувствуете?
— Отлично.
— Вот и хорошо, что отлично.
И только однажды женщина нарушила этот, видимо, надоевший ей ритуал и неожиданно для назойливого молодого человека задала ему встречный вопрос:
— Неужели вам не наскучило?
— Что именно?
— Бесцельное времяпрепровождение. Ведь вы, если не ошибаюсь, математик?
Парень отозвался не сразу. И заговорил каким-то натужно торжественным тоном:
— Эх, Елена Степановна, Елена Степановна! Если бы только…
— А это уже напоминает строчку из сердцещипательного романса: «Эх, душа моя, мы с тобой не пара!»
И в первый раз он увидел на лице женщины, обычно отчужденном, улыбку. Правда, насмешливую.
— Значит, вам… не нравится?
— Что?
— Мое поведение. И вообще…
Женщина ответила не сразу. И уже без насмешливости.
— А вообще — хороший вы человек, Василий Васильевич. И поведения примерного. Так что… не обижайтесь!
И, как всегда, ушла не оборачиваясь, строго постукивая каблучками по асфальту.
«Не обижайтесь!»
Да разве мог он, бесхитростный и чистосердечный, как большинство одержимых наукой молодых людей, обидеться на женщину, которая стала для него — и всем, и ничем.
Всем — потому что аспирант Московского университета Василий Коробков, после первой же встречи с Незлобиной, неожиданно не только для товарищей по общежитию, но и для самого себя пришел к заключению, что не зря все поэты — от Петрарки и до многочисленной плеяды современных Коробкову лириков — воспевали на разные голоса, но с одинаковым рвением притягательную властность женской красоты.
А ничем — потому что Елена Степановна была не только старше Коробкова по возрасту, но и…
Правда, все, что Василию удалось узнать о жизни этой женщины от тучной и словоохотливой старухи — дежурной по парадному:
— Гражданочка из двадцать шестой квартиры живет, можно сказать, взаперти: к себе никого не привечает и сама…
Здесь женщина на секунду запнулась, опасливо зыркнула по сторонам и закончила доверительным шепотом:
— В органах, слыхать, она работает!
— Ну и что? — удивленно спросил Василий.
— А то, что тут тебе, милочек… не светит!
Нужно сказать, что эти слова, а вернее — понимающая усмешка, с которой они были произнесены, не то чтобы обидели Василия, но показались ему неуместными.
«Что значит — не светит?»
Первое знакомство аспиранта Коробкова с Незлобиной произошло при обстоятельствах для одной стороны как будто бы праздничных, а для другой — самых обыкновенных: Василий и еще трое общежитников университета — внештатная бригада при бюро добрых и к тому же прилично оплачиваемых услуг — перевозили мебель и вещи Елены Степановны из коммунальной квартиры одного из обветшавших флигелей Ермолаевского переулка в только что законченный строительством дом, где Незлобиной была предоставлена отдельная однокомнатная квартира.
— И это вы одна здесь жить надумали? — спросил у Незлобиной бригадир — студент-первокурсник Александр Казенин, которого товарищи по бригаде из уважения к его рабочей сноровке величали дядя Саша. До университета Казенин, по его собственному выражению, «сколачивал людям дома, а себе деньгу» — уволился с завода и проработал все лето в одном из зажиточных колхозов Кировской области в вольнонаемной бригаде строителей-«шабашников».
— А что — разве плохо? — вопросом на вопрос отозвалась Незлобина.
— Да-а… А вот у моего папашки семья из пяти персон, если меня откинуть, а проживает потомственный почетный штукатур до сих пор в одной комнате — четыре на шесть, плюс от коридора самовольно отгородили четыре с половиной метра. Дедок там кашляет — член партии с тысяча девятьсот девятнадцатого года. Так что… пожалуй, позавидуешь.
— Понятно. Только и я в ваши годы еще теснее жила. Гораздо теснее. Но никогда не завидовала чужой… жилплощади.
— Вот именно, — умиротворяюще вмешался в неожиданно обострившийся разговор Василий Коробков. — Конечно, еще не повсеместно разрешена у нас проблема жилья, однако, согласно данным Статистического управления при Совете Министров…
Василию не удалось закруглить свою мысль, потому что Незлобина рассмеялась:
— Прямо как в песне: хорошо тому живется, кто живет согласно данным Статистического управления при Совете Министров!
— А в этом ничего смешного нет! — уже с явным осуждением сказал Казенин. — Так что… Попрошу вас заполнить в наряде вот эти две графы. И расписаться. Можно чернильным карандашом.
— И не подумаю, — с улыбкой глядя в посуровевшее лицо бригадира, сказала Незлобина.
— Почему?
— Потому что вы, дорогие товарищи, должны оказать одинокой женщине еще одну поистине добрую услугу. Все дело в том, что при вселении в новую квартиру, как сказал мне сегодня товарищ Утица, обязательно полагается «обмыть порожек».
— А кто он такой — товарищ Утица?
