Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая
— Ну, за глаза и царя ругают, — поговоркой ответил Василий. Он понял, что не следовало пока объявлять своих намерений. — Чего ж бы им недовольным-то быть? Какое им до этого угля дело?
— Да как же — какое дело! — зазвучала обида и в голосе Мирона. Руку вперед он выбросил, словно защищаясь. — Землицу-то под постройками у нас отняли. На задах вон за нашей избой шахту ставить налаживаются. Чуть помешаем — и сковырнут нас. Народу разного понаехало в хутор. Воришки, пакостники всякие налезли. Надысь молоток на лавочке возле двора оставил, не успел за гвоздями в чулан сходить, вернулся — его уж нету!
— Небось больше Ухабаки все равно никто не пакостит, — возразил Василий для порядка, хотя и его уже начали волновать заботы семьи.
— Х-хе, — засмеялся дед, — да Кирилл Платонович теперя у нас как шелковый. Ладно его поучили в ентот раз на Катькиной свадьбе у Прошечки. Кровью, никак, харкал, злодей…
Скрипнула входная дверь, и следом за Степкой в избе появилась вся Тихонова семья.
7Трава хотя и сочная в этом году, буйная, все равно под обжигающим солнцем начинает дубеть, крепчать, и к обеду даже самая острая, тонко отбитая коса позванивает, будто к тончайшей прокаленной в пламени проволоке прикасается. Дзинь-дзинь! Тянуть косу становится все трудней и трудней. А на рубахе уже невозможно отыскать сухое пятно.
Изо всех сил стараясь не отставать от сына, Леонтий бросил на прокос видавший виды картуз. И рубаху сбросил бы, да оводы покоя не дадут — так и кружат они постоянно возле косарей.
Почти вся семья у Шлыковых нынче на покосе: Гришка с косой впереди идет, за ним — Леонтий, а дальше Манюшка и Яшка тянутся, кожилятся изо всех сил. Даже Семку привозят сюда. На прокос пока не ставят его, а получив от матери подробнейшие инструкции, что и как делать, орудует он на стану — обед готовит, за конями доглядывает.
Дома остается один Ванька. По годам давно бы Иваном его называть, а по делам — так Ванькой и остается. Не цветет он, не вянет. Весной совсем было уж дело до краю дошло — хоть гроб заказывай. А летом вот опять отдышался, даже по двору ходить стал и на улицу, за ворота, иногда выползает.
Сегодня утром, как уезжали, тоже худо ему было — весь в поту, в жару метался и стонал протяжно.
— Либо дожжик ноничка будет, — говорил он матери, — либо помру… Ты бы уж не ездила на покос-то…
Жалко было Манюшке оставлять сына одного дома, да все равно пришлось поехать: возле него все время не просидишь. А сена-то больше и больше надо с каждым годом — кроме Сивки да Рыжухи, еще конька вырастили — Карьку, да еще жеребеночек годовалый есть. Овец прибыло, телят и прочей животности — всех кормить целую зимушку надо.
Леонтий тянул, тянул до конца прокоса (вот-вот жилки полопаются — травища густая да высокая) и, как увидел, что Гришка на край вышел, закричал сполошно:
— Шабаш, Гришуха! Силов нету. На новую ручку не выходи.
Как ни разговорчив Леонтий — минуты в другое время не помолчит, и коли не с кем перемолвиться, так сам с собой разговаривает, — а тут вскинул на плечо косу, смолянку из-за пояска вытянул, чтоб не потерялось дорогой, в правую руку взял. Так до стана и не проронил ни слова.
— Ну, кашевар, чем потчевать станешь работников? — спросил он у младшего сына, вешая косу на сучок старой березы, к которой пристроен был балаган, травой покрытый.
— Польску́ю кашу сварил, как мама велела, да молоко вон кислое есть, — с достоинством ответил Семка.
— А лошадей давно доглядывал? Где они?
— Вон за ентим колком пасутся. Только что оттудова я воротился, на водопой сгонял. Все равно не едят они: от оводов прячутся.
— Ну молодец, — похвалил сына Леонтий. — Справным, знать, хозяином вырастешь.
Пока Леонтий с ребятами руки мыли, поливая друг другу, Манюшка недалеко от погасшего костра тряпку раскинула, на середку несколько палочек положила и на них котел пристроила. Хлеба еще нарезать да ложки положить — вот и стол готов.
Яшка первым возле котла-го приладился и, схватив ложку, зачерпнул ею польской каши, сготовленной братом.
— Куды ж ты вперед больших лезешь, вражонок! — шлепнула его по лбу ладошкой мать. — Я еще в кашу-то маслица не бросила.
Не от шлепка этого, а совсем по другой причине Яшка скосоротился весь и, глядя на Семку, сказал с издевкой:
— Чего ж ты, кухарка, посолить-то забыл, что ль? Трава травой.
— Ладноть, — примиряюще стукнула Манюшка по краю котла деревянной ложкой, — недосол — на столе. Эт ведь пересол на спине-то, — и, размешав масло, щедро посолила кашу.
Вокруг котла чинно сидели уже все члены семьи. А Яшка, почуяв неладное, помалу стал отодвигаться от круга, так, чтоб никому это не заметно было. Оглянулся назад, словно бы намечая себе путь к отступлению.
— Ну, готово, что ль? — спросил Леонтий и, на правах старшего, первым отведал каши, поперхнулся, мыча, по-козлиному тряся редкой бороденкой, сплюнул, отвернувшись от стола. — Чего ж вы, стряпухи, наделали-то? Соль ведь голимая — в рот нельзя взять!
Только теперь Манюшка поняла Яшкину проделку и бросилась было к нему с кулаками, да разве догонишь? Семка успел, правда, заехать ему кулаком разок по загривку — рядом был — так это не в счет.
Словом, ругали Яшку все, будто Семка и не виноват вовсе, а каша от этого не стала менее соленой. Пришлось разбавлять ее блошничным отваром, какой всегда на покосе вместо чая пили. Уж потом, как доедать стали, когда увидели, что весь низ котла покрыт пригаром толщиною в палец, перепало и Семке за это варево.
После обеда Леонтий, Яшка и Семка подались в тень шалаша на душистую травяную подстилку, Манюшка посуду прибрала и туда же отправилась. А Гришке надо все косы отбить да наточить их, чтоб до вечера резали траву исправно. Конечно, править их будут косари на каждом прокосе, но, жало у литовки должно оставаться тонким, тогда и поправить его легко — так, с боков смолянкой погладить, и снова коси, Но сперва Гришка выкурил здоровенную цигарку, лежа в холодке за балаганом, потом уж за дело принялся. И когда курил, и как за отбойную бабку присел, все думал, как ему слово-то перед Катюхой выдержать.
Нонешней ночью, как сговорились, ждать она станет на бродовском кладбище. Небось все пожитки свои туда перетаскала. Ехать позарез надо. А как? Соврать что-нибудь отцу да открыто уехать? Трудно в такую пору подыскать причину, чтоб важнее сенокоса была. Опять же, и мать не умолчит, непременно в разговор встрянет и его задумку разоблачит. С отцом в таких делах попроще…
А Леонтий, свалясь в шалаше на слежалую траву, думал, что сон придавит его сразу же, как только веки смежит. Но сон отчего-то не шел. Сперва принюхивался к разнотравью, запах медуниц вдыхал затяжливо, потом пчела залетела и надоедливо жужжала где-то под сводом, а тут комар присоединился и нудно зазвенел над самым ухом. Гришка начал однообразно тюкать по бабке отбойным молотком.
— Ноничка Гришуха вон пособляет, — одолевали невеселые мысли, — а на ентот год как с делами без его справиться?.. Царю, видишь ли, мой Гришка нужен, и никто у отца не спросит, сколь горько ему без сына оставаться. Вот ведь как шашки все порасставлены — иного и хода нету.
Ни говорить, ни думать коротко Леонтий не умеет. Однако промаялся не больше получаса он. Потом ни пчела, ни комар, ни стук молотка не помешали ему — захрапел сладко, с присвистом. И ничего уж больше не слышал…
Проснулся Леонтий последний, как и уснул. А вернее сказать, Манюшка его растолкала. Так и этак трясла она мужа, за бороду дергала и по лицу шлепала — спит! А тут, в шалаше, уж и лежать-то нельзя — все водой взялось. Дождь хлещет несусветный — в двадцати саженях не разглядеть ничего — и гром грохочет, будто само небо поломалось.
— Да очнись ты, засоня проклятущий! — в отчаянье восклицала Манюшка, спиной тесня ребят к наклонной стенке шалаша. — Да раствори шары-то, нечистый ты дух! — взвизгнула она, дернув Леонтия за жиденькие волосенки, но тут же опомнилась и перекрестилась истово, прося у бога прощения, поскольку нечистого поминать во время грозы — грешно и возмездие может настигнуть немедленно.
— У-у, воды-то кругом сколь! — удивился Леонтий, подымая голову и задевая ею за мокрую кровлю шалаша. — И громушек гремить. — Сел, почесал поясницу и улыбчиво добавил: — Не зря я баню во сне видал. Пар в каменке урчит, захлебывается, а ты, Ма́нюшка, будто бы по мне веничком похаживаешь…
— Походила бы я по тебе хоть оглоблей, да размахнуться тута негде, — улыбнулась и Манюшка. Чего ж делать-то станем? Вон ведь какой хлещет! И просвету нигде не видать — надолго, знать, зарядил.
— Вона вся лужа пузырями взялась.
— Ну-к, что жа, домой, стал быть, поедем. Как раз и баньку потопим. Где Гришка-то, за лошадями, что ль, ушел?
