Светись своим светом - Михаил Абрамович Гатчинский
— Здоровье мое дрянь, — уныло тянет Пэ в кубе, — в голове щипчики щелкают… давление сто сорок на девяносто.
— Сто сорок на девяносто не страшно. У Шеляденко бывало выше, — пытается отвлечь его.
Но Папуша слушает плохо. В хмуром взгляде, в медлительных жестах — полное безразличие к давлению Шеляденко, к газовой магистрали, к винолу, ко всему, о чем говорит ему главный.
— Зачем свои зрелые годы превращать в затянувшееся школярство? Смотри, седина на висках обозначилась. Жить-то нам осталось, Колосов, вот столечко! — притиснул ноготь к ногтю.
Совсем иных принципов придерживался Николай. Слово «мало» всегда подстегивало его. Встречая в цехах студентов-дипломантов, в каждом узнавал себя смолоду, свое жгучее желание открывать доселе неведомое.
Изо дня в день столько лет видится с директором, но сейчас лишь заметил, что прежний седой клок волос его уже затерялся в сплошной седине. Раздобревший, он и в самом деле стал похож на калач — на папушу.
Незадолго до обеда Николай пошел по цехам. За глянул в крутильный вепрона. И здесь добром показала себя Клава Коничева. Ее способ заправки нити экономит сырье и время, сокращает отходы. Вот она идет вдоль машины, туда и обратно по маршруту. Без суеты, без лишних движений. Остановилась: обрыв. Заправила нить на патроны. И снова пошла.
— С благополучным приземлением! — встретила его в старом прядильном Вишня. В ней появилось что-то шеляденковское — щетинистость, настойчивость.
— Что слышно хорошего?
— Хорошего?.. Мы тут отвальную закатили.
— Кому?
— Как это — кому? — Но, прочитав на его лице полное неведение, ошарашила: — Степана Петровича сплавили… На пенсию. — В ее острых глазах вспыхнул недобрый огонек. — Представить себе не могу комбинат без «голубы» и «голубу» без комбината.
Почему Папуша обо всем этом ни слова?.. Если и вправду сплавил, то…
В тот же вечер пошел к Шеляденко. Окна его квартиры всегда отличишь: обвиты плющом, балкон — что цветник. Цветов на нем столько, что, кажется, затемняют они комнату. А войдешь — светло, и сразу тебя охватывает чувство какого-то спокойствия, отдыха.
— Он как раз дома, — обрадовалась его приходу Светлана. На ней пестрый сатиновый халатик и беленький фартук. В руке — кухонный нож. Понизила голос до шепота: — Не в себе он. Слоняется из угла в угол. Бывало — помните? — ворчал: времени «нэма» побренчать на гитаре. А теперь времени вдосталь, но в руки ее не берет. Даже в театр к себе не заманишь.
— Здорово, пенсионер! — с напускной веселостью приветствовал его Николай. — Чем занимаемся?
— Бублыками торгуем!
Пальцы у Степана Петровича холодные, вялые. В глазах обида. Николай продолжал стоять, а хозяин и стула не предложил.
— Нам с тобой, Степан Петрович, за новое нужно браться. Придет газ — будем осваивать новые волокна.
— Ваше дило.
— «Ваше»? А почему не твое?
— Мое тэпэр що? Знаньив по нынешним временам у мэнэ нэ густо. С вискозой привычно, зубы на ний зъив. А полимэры, изомэры… Мэни в ций науке трудно. Нэхай хто молодше одолевають.
— Новую песню поешь, Степан Петрович. Скрытничаешь?
— Ну и що? Правды домогаешься? Ось она дэ правда, — показал кукиш. — «Заслуженный отдых…» Я розумию, вызвав бы мэнэ Пэ в куби, пристойносты ради, пожал бы ручку, на тоби цидулку на прощанье и гэть, катись. А вин? А вин: «Що цэ у тэбе в штапельном грязища? Люди тобой недовольны». А хоч бы хто ему про мэнэ слово поганэ сказав. А вин кричить: «Развал! Работу развалил!! На пенсию пора!» Тридцать лет я в Таборке отмахав. А Папуша — на тоби: «Снять!» За що, я тэбэ спрашиваю, снять?
Озлоблен. Боеспособный человек уходит в глубокий тыл. Все свои сознательные годы провел на переднем крае, жил работой.
— А ну, не унывать, Степан Петрович! — обнял его. — Мы еще покажем, на что способен товарищ Шеляденко. — И почувствовал, как вздрагивают под рукой плечи старого мастера.
— У мэнэ тэпэр нэрвы нэ выдержують доброго слова, — смущенно оправдывался Шеляденко, вытирая платком лицо.
Слезы молодых — на ресницах, слезы старых — на сердце ложатся.
На другой же день Николай остановил Бережкова:
— Как же ты, секретарь, допустил?
— А сам он что молчал? Маленький?
— Давай теперь вместе распутывать.
Не впервые Николай вникал, вторгался в чужую жизнь. К нему, депутату городского Совета, поступало много писем и устных просьб. Чаще речь шла о жилищных неурядицах, торговых неполадках, о перебоях в работе трамвая, автобуса… И даже о семейных размолвках. Пенсионеры. Никто из них ни разу не жаловался ему. Может быть, иные, как и Шеляденко, молчат из гордости? Для одного остаться не у дел — отдых, для другого — непоправимое зло. В газетах пишут: многим рабочим-ветеранам оставляют пожизненные пропуска на заводы. Суть тут не только в уважении к тому большому, что было сделано этими людьми: для них рокот машин и молния электросварки — родная стихия, то, что вызывало желание прежде срока возвращаться из отпусков.
— Согласен, Павел Павлович: молодых надо выводить на широкий простор, — сказал Николай, когда остались в парткоме втроем. — Но кто дал тебе право гнать с производства людей с опытом? По-хамски гнать?
— Никто их не гонит. Сами уходят.
— Одни сами уходят, других «у-хо-дят», — подчеркнул Бережков. — Стрижешь под гребенку? Так можно нанести ущерб производству. Дело не в одном Шеляденко. Чрезмерная любовь к нивелировке по существу свидетельствует о неумении обобщать. Нельзя сплавлять на пенсию людей, которые отнюдь не в обузу, наоборот — еще работали б на полную катушку. Не круто ли берешь, товарищ Папуша?
— Ше-ля-ден-ко… — певуче протянул директор, прохаживаясь по кабинету. — Не вижу тут ничего принципиального. Одним словом, жалобу можно закрывать. Пусть возвращается. Дам приказец «во изменение».
А когда ушли от Бережкова, Папуша выругался:
— Ни черта, Колосов, не пойму! Зачем старичков задерживать?..
Не встретив сочувствия, набросился:
— Что у тебя, язык отняло?
— Я-то, брат, понимаю, за что ты невзлюбил Шеляденко!
— За что?
— За прямоту. А вот тебе моя правда: если у нас человек, полный сил, впадает в уныние, становится озлобленным… кто виноват? Я считаю, что каждый такой случай надо расследовать тщательней, нежели любую производственную травму. Незаслуженно обидеть человека — преступление. И, если хочешь знать, по-моему, за это следует судить. Судить как за преступление политическое.
— Эк куда загнул: по-ли-ти-чес-кое… Не допекай меня, Колосов. А то раздумаю и о восстановлении Шеляденко никакого приказа не дам.
Николай побагровел, потом вдруг захохотал:
— Книга приказов! Держи ее крепче, Павел Павлович. Обеими руками держи. Не вырони! В ней твоя сила. — И, глядя в упор, процедил: — Это страшно, когда книга приказов попадает в руки таких, как ты.
Николай обвел глазами стены директорского кабинета, стеллажи с моточками нитей и квадратиками тканей — образцами изделий
