Шесть дней - Сергей Николаевич Болдырев
— Нет, Витя, по злобе Василий Леонтьевич не будет… — повторил отец. — Дед наш все время в народе, а там, где народ, есть все время зацепки-прицепки. Где-то у него на сердце появится горечь, а вдруг — какая-то радость. Сердце все время в ритме колотится. Ритм этот годами выработался. А когда он по злобе начнет жить — ему самому жизни не будет. Он одно свое доменное производство полюбил, свое только это дело. Однолюб. Судьба такая. Для него не существует больше ничего на свете. Он может и пять, и десять суток работать напролет, отдохнуть — и опять за работу…
— А это хорошо или… плохо?.. — спросил Виктор. — Что однолюб?
— Очень хорошо… — убежденно сказал отец, — но плохо, что он другого не видит: красоту природы, красоту других дел человеческих, ничего, кроме чугуна. А понять его можно. Времени на другое не было. Не хватало времени в те его годы, в тридцатые. А потом война. Разве тогда другие интересы могли быть, кроме победы? А победа для нас была — это домна. Чугун! Случалось, умирали в цехе от истощения, от голода. Жизнь его приучила к однолюбству, Витя, и судить его за то нельзя. Грешно судить Василия Леонтьевича, что всю душу свою отдал домне. Нельзя его за то судить! — решительно сказал отец. — Человеческого права на то нету. И я тебе вот еще что скажу: Василий Леонтьевич руководителем себя почувствовал. Некоторые техники и инженеры прячутся в какую-нибудь щель, лишь бы поспокойнее, лишь бы ни за кого не отвечать. А Василий Леонтьевич, рабочий человек, по-государственному стал рассуждать, у горновых воспитывать такое же государственное отношение к делу. Вот такой руководитель-рабочий — это самый ценный руководитель. А может ли такой — по злобе?.. Нет, никогда! Злобствование и государственное отношение к делу несовместимы. К таким людям, к мастерам из горновых, к горновым нашим надо самую широкую душу иметь и самое красивое сердце…
— А пойди сыщи сейчас горнового! — сказал Виктор. — Я же знаю, сторонятся этой работы, какая ни есть высокая зарплата.
— Вот, вот, вот… — как бы поддакнул отец. — Потому таких, как Василий Леонтьевич, на руках носить надо. Лет пять пройдет еще, и если мы будем развивать в таком же темпе производственные задания, — а мы обязательно будем развивать, даже в еще большем темпе, — и не создадим новых условий труда, не будем облегчать труд и новую технологию искать, люди не захотят у домен работать. Некому будет работать. Послушай, что говорят старые рабочие: уйдут наши горновые на пенсию, пятьдесят человек и еще пятьдесят в один-два года, — кто будет работать? Есть им замена? Незаменимых нет, — как бы противореча самому себе, сказал отец, — но с таким рвением, с такой отдачей сил и всего, что есть в человеке, найдем ли других? Трудно будет найти и таких, как Василий Леонтьевич. Трудно!
— А я-то что говорю! — воскликнул Виктор. — Сто конструкторов надо посадить… А надо мной смеются, характером моим попрекают.
— Прав ты, Витя, прав. Только не говорить надо, а делать, учиться, потому и смеются. Я же знаю, какое о тебе мнение, рассказывал мне Бочарников: языком работать умеешь, а как до дела — то по настроению. В этом, Виктор, твоя слабинка. Присмотрись еще лучше к Василию Леонтьевичу, он тебе правильный путь показывает. А что нужно другие условия создавать около доменной печи, — в том ты прав. При Григорьеве в пятидесятых годах началась техническая революция доменного производства именно на нашем заводе. Он тогда всех нас заставил думать, подняться над собственной малограмотностью, интересы у нас другие появились. А теперь приходит новая волна, и на эту волну надо нам всем подняться. А иначе вот уйдут наши сто человек, и у горна некому будет работать. Не-ко-му! — растягивая слова, с напором произнес отец. — На волну подняться — в том и есть твое призвание.
— А твое? — спросил Виктор.
— И мое тоже. Каждый человек поднимается на свою волну.
— А я уж и верить перестал в свою волну, — задумчиво произнес Виктор.
Рано утром отец поехал на аэродром. В машину вместе с ним — проводить до самолета — села заплаканная, расстроенная мать. Виктор подождал, когда машина тронется, увидел, что отец смотрит на него через стекло, и помахал рукой. Отец ответил.
После смены, прямо с завода, Виктор пошел к бабушке.
У телевизора полукругом расположились бабушкины внуки и сама бабушка. Шурка тряхнула распущенными волосами, вскочила и бросилась к Виктору, пригладила лацканы его пиджака, словно бы невзначай дотронулась до плеча.
— А у нас лисенок на юннатской станции, — затараторила она, — охотники принесли, подарили…
— А я знаю, ты же мне говорила, — смеясь сказал Виктор.
Бабушка, мягко улыбаясь, смотрела на внуков.
— Пойдем сходим на юннатскую станцию — прямо сейчас, — торопливо попросила Шурка и потянула Виктора за рукав. — Это же рядом, тут, за оградой. Пойдем!
— Ну, куда ты на ночь глядя, в сырую погоду, — запротестовала бабушка. — Устал Витенька.
— Нет, нет, пойдем, посмотришь лисенка, — вскричала своенравная Шурка. — Сейчас пойдем.
— Ладно, — согласился Виктор, — уж раз тебе такая охота, пойдем. А бабушка пока чайник поставит. И Володя с нами.
Володя молча кивнул.
XIII
Втроем они прошли через калитку в ограду юннатской станции, Шурка открыла своим ключом дверь низенького дощатого домика, в котором размещались клетки с птицами, животными и змеями. Включила свет. Крупный, худой, с клочковатой шерстью лисенок в большой клетке вскочил на свои короткие лапы, глаза его в свете электрической лампочки загорелись зеленым фосфоресцирующим блеском.
— Мой маленький, — жалостливо сказала Шурка, раскрыла клетку и бесстрашно протянула лисенку кусочек вареного мяса, который прихватила из дому.
Лисенок взял мясо, отбежал в угол и жадно, давясь, проглотил.
— Он только у
