Иван Лазутин - Родник пробивает камни

— А где же он сейчас, этот твой «Буря с вихрем»?

— В Новосибирске. Работает в профтехучилище. Преподает молодым рабочим слесарное дело. На работу ездит на трехколесной тарахтелке. Приходится тащиться на этой керосинке через весь город. Вот уже пятый год хлопочет насчет «Запорожца». Правда, за свои денежки, со скидкой, но обещают. Прошлое лето «Буря с вихрем» ездил лечить свои фронтовые болячки в Мацесту и на денек завернул ко мне. Посидели как следует, поговорили от души, навспоминались… Уж если говорить насчет шефства запорожцев, то «Буря с вихрем» для этого дела кандидатура номер один. Если в Запорожье есть городской музей, то об этом там должно быть сказано.

Петр Егорович смотрел на Иванова, внимательно-внимательно слушал его, а сам думал: «Боже мой!.. И откуда в тебе, сто раз обстрелянном, многажды раненном телесно и душевно, столько доброты и нежности к ближнему?.. Видишь ли, по-твоему, права быть подшефным у запорожских комсомольцев «Буря с вихрем» имеет больше, чем ты… Ты, как тебе сегодня представляется, всего лишь потерял ногу на окраине Запорожья, в самом начале вторжения в город… А он, «Буря с вихрем», первым ворвался в город на головном танке, и крушил врагов огнем пушек, и мял их стальными гусеницами… Ты все прикинул, солдат Иванов, все передумал за сегодняшнюю бессонную ночь и твердо решил: «Буря с вихрем» более достоин… Да знаешь ли ты, что только за одну эту меру души твоей, гордой и чистой, тебе, Иванову, нужно ставить памятник на центральной площади Запорожья? А ты стесняешься, скромничаешь, боишься заслонить собой боевого друга, который через весь Новосибирск тащится на своей тарахтелке учить слесарному делу молодых парней… А они, эти парни, если, не приведи господь, повторится такая же беда, через которую прошел «Буря с вихрем», пройдут тем же путем, теми же дорогами, что прошли их отцы… Ну что же ты замолчал, говори, Иванов, я слушаю тебя внимательно, слушаю сердцем…»

— Ну как, Петр Егорович?

— Хорошо. Напишем завтра запорожским комсомольцам о твоем «Буре с вихрем». Ты хоть скажи, как его фамилия?

— Почти как и у меня — Петров. Иван Гордеевич Петров.

— Скажи-ка ты… Иванов, Петров, Сидоров. Как дважды два — четыре. А в Берлин вошли и на рейхстаге расписались. — Петр Егорович положил свою еще нелегкую руку на плечо Иванова. — Пойдем, прокати меня на «Вишенке». Посмотрю, как сидишь за рулем.

Когда по ступенькам поднялись в подъезд дома и вышли во двор, Иванов аж ахнул: на крыше его «Запорожца», нахохлившись, расхаживал петух.

— Этот откуда взялся?! — только и успел сказать Иванов, как петух замер и, отправив свои естественные надобности, снова, как будто бы ничего не случилось, принялся вышагивать по лакированной крыше автомобиля.

Увидев этот непорядок, дворник перекинул с руки на руку металлический наконечник резинового шланга и ударил по петуху и по крыше «Запорожца» сильной струей воды. Петр Егорович и Иванов стояли рядом с машиной и улыбались, как дети, готовые расхохотаться, если бы это не сочли неприличным две старушки, сидевшие на лавочке у детской песочницы.

Уже в машине, когда Иванов вырулил со двора на широкую улицу, Петр Егорович сказал:

— Поедем сейчас ко мне. Будем вместе сочинять ответ запорожским казакам. Помнишь картину Репина, где запорожские казаки турецкому султану ответ пишут?

— Кто же эту картину не знает, — сдержанно ответил Иванов и, обогнав голубую «Волгу», кинулся за другой — черной, с шашечками на боках.

— А ты, я вижу, лихач.

— У моряков была в войну пословица: «Кок равен сухопутному полковнику». А московские орудовцы и милиционеры сочинили свою пословицу: «Фронтовой танкист равен десяти лихим московским таксистам». Здорово кто-то придумал?

— Ну, раз так, тогда жми! Запорожцы ждут нашего ответа.

— А у меня в глазах стоит «Буря с вихрем». Вот будет радости у человека, если он с трехколесной тарантайки пересядет на эту птичку. Хоть мала, а характер у нее запорожский, казачий.

«Здравствуй, Володя!

Если бы ты знал, что такое Сибирь! А впрочем, ведь ты и сам коренной сибиряк.

Ехали мы долго и шумно. Разумеется, не без приключений. Кажется, только теперь начинаю понимать, что такое самостоятельность в жизни. Только теперь убедилась, насколько верна старая восточная пословица: «Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать…»

Если хочешь видеть меня, на минуту закрой глаза и вообрази картину. Вечер, солнце уже покатилось за темные колки. С кухни тянет дымком, который дразнит аппетит. Я лежу на телеге и пишу тебе это письмо. Левая оглобля телеги задрана и опирается на дугу. На конце оглобли висят хомут, шлея и седелка. Видишь, дружочек, я уже кое-чего знаю из деревенской, крестьянской жизни. Терпко пахнет дегтем — только сегодня конюх Авдюха смазывал колеса.

На ладонях моих за четырнадцать трудовых дней уже появились мозоли. С такими мозолями в дни баррикадных боев в Париже, когда восставшие коммунары весь мир делили на два класса: на тех, у кого на ладонях мозоли (наши!), и тех, у кого руки изнежены (враг), — меня бы не тронули.

И еще я здесь успела понять, почему мы, москвичи, ершимся, когда наши отцы и деды посматривают на нас со вздохом огорчения, видя, как мы, молодежь, и в праздники, и в будни отплясываем твисты и шейки.

А иногда мне кажется, что у каждого человека есть свой третий тур на экзаменах в самостоятельную жизнь. И проходит он, этот тур, не в студенческой аудитории, а в поле, у станка, в забое, на солдатском посту… Хоть мы с тобой и неверующие, но есть большая правда в народной мудрости, которая утешала в беде христиан: «Что бог ни посылает — все к лучшему».

Барабинские степи… Они бескрайни… Луга перемежаются с полями. И как зеленые островки среди этой шишкинской желтизны — березовые колки. Вперемежку с осиной — не зря ее назвали «чертовым деревом»: листья дрожат даже в безветренную погоду. На опушках этих колков столько земляники, что диву даешься, — никто не удобряет, не поливает, а она, запоздалая сибирячка, кумачовыми гроздьями сверкает в густой росистой траве.

А когда смотришь с комбайна на колышущиеся волны спелой пшеницы, то невольно сравниваешь себя с матросом, стоящим на палубе корабля, плывущего по тихому золотому океану. Ты скажешь — банально? Что образ этот затаскан сто лет назад третьестепенными писаками и газетчиками? Но даю честное слово — это самое точное, а может быть, единственно верное сравнение, рождаемое тем ощущением, которое остро испытываешь, стоя на мостике комбайна.

Комбайнер в нашей бригаде хороший парень — Коля Петунин. Недавно вернулся из армии. Служил на границе с Китаем. Девчонки мне говорят, что он в меня влюблен. А я что-то ничего особенного не замечаю. Правда, как увидит утром, так вспыхивает, как утренняя заря. А его мама, тетя Настя, наша бригадная повариха, в обед подкладывает мне лучшие кусочки мяса. А дня три назад вроде бы в шутку сказала: «Оставайся, Светик, в наших краях. Выдадим тебя за лучшего комбайнера, а то сохнет по тебе один парень, вздыхает по ночам, не спит…» Я отшутилась и сказала, что есть у меня в Москве жених, что мы уже дали друг другу клятву. Тетя Настя вздохнула и ответила: «Конечно, мы, деревенские, вам не пара». Научила она меня доить корову и солить огурцы. Вот приеду к тебе в Н-ск — насолю таких огурчиков, что пальчики оближешь.

Вчера вечером бегали с девчонками за грибами. Водил нас конюх Авдюха. Не знаю, что это — имя или фамилия, а может, деревенская кличка, но все — взрослые и дети — зовут его Авдюхой. Это модернизированный дед Щукарь. Спрашиваем, сколько ему лет, — говорит, что сбился со счету, в гражданскую уже носил усы и бороду.

Такие грузди, как здесь, у нас в Подмосковье не растут. Одной шляпкой гриба можно закрыть ведро. И ни одного червячка. Тетя Настя угощала нас солеными — за уши не оттащишь. Даже сейчас вот пишу тебе про соленые грузди, а у самой слюнки текут. Авдюха знает тайные грибные места. От своих, деревенских, скрывает, а нам, приезжим, показал. Все равно скоро уедем, не страшно. Любимая лошадь у Авдюхи — Свистуниха — так зовут серую кобылу, на которой к нам в бригаду подвозят молоко. Ее серый жеребеночек — мы назвали его Шустриком — просто чудо. Каждый вечер мы с рук кормим озорника земляникой. К этому лакомка Шустрик так привык, что подходит к нам несколько раз в день, тычется своей бархатной мордашкой в наши ладони и требует.

По ночам часто жжем костры. Под гитару поем городские песни. А когда поем про дедку и бабку — тетя Настя и Авдюха покатываются со смеху и просят спеть что-нибудь еще такое же смешное. А когда Авдюха начинает рассказывать, какой он в молодости был неотразимый «ухажер» и как «ходил» со своей «матаней», мы хватаемся за животы. И ведь самое забавное то, что не рассмешить хочет нас своими воспоминаниями, а умилить, похвастаться, как вместе со своими дружками-ровесниками они подныривали во время купания под своих «зазноб», как те визжали так, что слышали в деревне, как, не останавливаясь на этом, они «озоровали» дальше — прятали в кустах одежду своих невест… И стыдно слушать, и смешно. Но все это у него выходит до предела искренне и по-деревенски наивно.