Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый
— Ну, что посоветуешь, отец? — спросил Иштуган.
Сулейман, глядя вниз, покручивал кончик бороды.
— Есть такая поговорка, сынок, — сказал он, подняв голову, — с людьми советуйся, а решай по-своему. И невестка пусть своим умом действует.
Марьям взглянула на мужа, потом на свекра и твердо сказала:
— Я сделаю так, как мне велит совесть.
— Вот-вот, так и поступай, невестка! — одобрил Сулейман. — Когда речь идет о государственных делах, все личное и особенно родственные счеты-расчеты приходится отбрасывать. Конечно, за это зятя по головке не погладят… Найдутся и такие, что будут указывать на нас пальцами, — как же так, зять, дескать… Но советское государство нам дороже всех зятьев. — Сулейман вскочил с места и, хлопая тыльной стороной руки о ладонь другой, стремительно зашагал по комнате, распаляясь и безудержно негодуя. — Га, зятек, вот ты какие художества выкидываешь! На бумаге план выполняешь, га? А мы-то, дурни, день и ночь вкалываем. Оказывается, есть куда легче путь, га!.. — Сулейман покачал головой.
До самого обеда никто не беспокоил Марьям. Она решила снова тщательно проверить все документы. Может, и в самом деле она ищет прошлогодний снег? Она чувствовала искреннее уважение к Муртазину. Хотя в ушах у нее звучала гневная интонация свекра, она даже мысли не допускала, чтобы Муртазин мог позволить себе что-нибудь нехорошее. Она готова была простить ему вчерашнюю грубость. Большое дело, наговорил человек в горячке обидных слов. С кем не случается. Легко ли Хасану Шакировичу управляться с таким заводом.
Марьям с юных лет привыкла верить людям, ей несвойственно было думать о людях плохое. И с годами эти черты окрепли в ее характере. Возможно, здесь сказывалась ее работа в качестве народного заседателя. Не раз приходилось ей наблюдать в суде, что достаточно бывает иногда какой-нибудь пустяковой причины, чтобы исковеркать человеку жизнь.
После обеда Марьям вызвал начальник отдела, он только что вернулся из командировки. Получив от нее материалы, относящиеся к этому, как он выразился, злополучному делу, он сказал, что дальше сам будет заниматься им. Марьям только обрадовалась.
Прошло еще несколько дней. Начальник отдела, которого она встречала ежедневно, едва кивал головой. Марьям стала замечать, что с некоторых пор он норовит незаметно проскользнуть мимо нее, словно опасается, чтобы его не остановили. Марьям уловила какой-то холодок к себе и у других сотрудников отдела. Даже те, кто был к ней особенно расположен, теперь сторонились ее. «Почему? Что плохого, собственно, я сделала?» — неотступно преследовал ее вопрос, и работа валилась из рук.
Марьям вызвал Зубков. Маркел Генрихович, как всегда, встретил ее стоя, предложил стул. Расспросил о детях, о муже, — Иштуган еще не работал. Зубков сперва подбодрил ее, что суд, несомненно, восстановит его на работе, потом посочувствовал: очень, мол, печально, что так случилось с одним из лучших заводских рационализаторов.
Марьям никак не могла догадаться, с какой целью вызвал ее Зубков. Женщины в управлении в один голос хвалили его за вежливость и чуткость. Но Марьям инстинктивно чувствовала, что за этой оболочкой внешней благовоспитанности таится нечто вроде цветка мухоловки, и потому слушала Маркела Генриховича настороженно.
Наконец Зубков раскрылся.
— Марьям Хафизовна, — с мягкой вкрадчивостью заговорил он, — можете считать меня вашим другом, человеком, который желает вам только добра. — И, переставляя серебристые покрышки чернильниц с места на место, продолжал: — Я имею в виду факт, на который вы случайно наткнулись. По-моему, это хотя и неприятный, но факт правильный. Да, да. — Он сделал предупреждающий жест рукой Марьям, которая встрепенулась и хотела что-то сказать. — Кто-то здесь, безусловно, виновен. Кому-то придется отвечать. Но одно ясно: Хасан Шакирович здесь ни при чем. Ведь и вы так думаете? Вот видите. Но, Марьям Хафизовна, наверху не станут разбираться, виноват он или нет. К ответу призовут именно его, директора. Такие факты квалифицируются, вы это прекрасно знаете, как очковтирательство, обман государства, и влекут за собой суровую кару. Обычно таких директоров снимают с работы…
По тому, как побледнели щеки и расширились глаза у Марьям, Маркел Генрихович решил, что она принимает его слова близко к сердцу.
— Кому-кому, а вам хорошо известно, — он не сводил гипнотизирующего взгляда с Марьям, — в жизни Хасана Шакировича неудач было и без того достаточно. Не буду напоминать, что он неоднократно получал взыскания. Недавно он отказался от государственного задания, и, будем откровенны, одно лишь чудо спасло его. Но все это до поры до времени. При малейшей ошибке с его стороны все пойдет прахом и ему больше не поверят, даже если он будет прав. Стоит человеку однажды потерять доверие, сорваться на чем-нибудь, с ним уже не считаются. А тут вдобавок еще родственные отношения…
— Простите меня, Маркел Генрихович, я не совсем понимаю вас. Какие могут быть родственные отношения, когда речь идет о государственном деле?
— Вы меня не поняли, Марьям Хафизовна, — быстро подхватил Зубков. — Конечно, путать государственное дело и родственные отношения… боже упаси! Я о другом. Совершенно о другом. Как бы вам лучше пояснить… Я хотел намекнуть на конфликт, завязавшийся между вашим мужем и директором. Я не сомневаюсь, суд, безусловно, восстановит Иштугана Сулеймановича на работе. Значит, правда восторжествует, и Хасан Шакирович получит по заслугам. Но если после того вы… не кто-нибудь другой, а именно вы, жена Иштугана Сулеймановича, поднимете против директора новый скандал, то, знаете ли, получится не очень красиво.
— Короче, вы предлагаете мне замять этот факт? — резко спросила Марьям.
— Совершению не то! — улыбнулся Зубков. — Я, Марьям Хафизовна, прекрасно знаю, что вы честный человек и против своей совести не пойдете… Как я уже говорил вам, можете смело считать меня своим другом. Но советую вам не ввязываться в эту историю.
— А что же делать? — спросила Марьям.
— Что?.. — Маркел Генрихович вкрадчиво улыбнулся, показав полный рот золотых зубов. — Пусть этим делом займутся другие… Более объективные люди. И все. — Зубков старался говорить как можно мягче. Но, заметив ее отчужденный, пронизывающий взгляд, сказал: — Почему вы смотрите на меня с такой недоброжелательностью, Марьям Хафизовна? Я вас не пугаю, не угрожаю вам, только говорю: подумайте. Посоветуйтесь дома. Для вас же будет лучше.
Настроение у Марьям испортилось окончательно. Она никак не могла заставить себя приняться за работу. К ее столу то и дело подходили под разными предлогами сотрудницы отдела, стараясь выпытать, о чем у нее был такой длинный разговор с Зубковым. Но Марьям отмалчивалась. Едва дождавшись, когда кончится рабочий день, она ушла.
Вечернее небо дышало чистой умиротворенностью. Только у пылающего горизонта плыло огромное облако, точно сказочный дракон, стремящийся проглотить солнце. Вот его страшная голова и крокодилья пасть, в которой сейчас сгинет багровеющее солнце. Сгинуло. И облако набрякло, раздулось и, точно сытый зверь, лениво потягивается, медленно уползая дальше. Вот дракон расправляет крылья. Не пройдет и двух-трех минут, и он навсегда унесет с собой солнце. Тогда мир погрузится в вечную тьму.
С тяжестью на сердце торопливо шагала Марьям по людным улицам.
Иштуган обрадованно бросился навстречу жене. Повалившись, обессиленная, на диван, Марьям все рассказала мужу. По мере того как она говорила, радость на лице Иштугана медленно гасла.
— Ты меня ошеломила, Марьям.
— Я сама ошеломлена. Думала, хоть ты меня ободришь.
Оба притихли. В зале Нурия тихонько наигрывала на пианино что-то из Салиха Сайдашева[23]. Музыка, лившаяся, казалось, откуда-то издалека, проникала в душу, Прислонившись к плечу мужа, Марьям вдруг заплакала.
4С неделю Иштуган Уразметов ходил без работы и всю эту неделю не знал, куда деть себя. Утром, когда уходили на работу отец, жена, сестра, ему безмерно тяжело было непривычное одиночество в пустом доме. Чтобы не поддаться невеселым мыслям, он просматривал учебники — старался пораньше отделаться от задания заочного института, рассчитывал детали своего полуавтомата, который готовил в качестве дипломной работы. Занимался и вибрацией. Все же в этом состоянии утерянного покоя он не мог надолго сосредоточиться на одном деле, и неделю эту Иштуган считал для себя потерянной.
Не обошлось и без стычек с отцом, — отец был недоволен и тем, что сын не хочет выйти на работу в ремонтный цех, и тем, что судится с директором. Наконец по решению суда его восстановили на прежней работе с оплатой вынужденного прогула. На партбюро Муртазину сделали предупреждение.
Вернувшись снова в цех, Иштуган ощутил, как соскучился по своему станку, по своему рабочему месту, очень скоро увлекся работой, и угнетавшие его мутные, как осенняя дождевая лужа, чувства понемногу рассеялись.
