Борис Васильев - А зори здесь тихие… В списках не значился. Встречный бой. Офицеры
— В спину… — стиснув зубы, сказал он.
Но дружеские руки уже тащили его через баррикаду…
Рука в белом халате кладет развернутую зачетку перед преподавателем, шпионившим за Машиной мамой.
— Обождите меня в коридоре, Трофимова, — сказал он, не поднимая головы.
Коридор института. Из дверей кабинета вышла Люба. Остановилась у окна.
Две девушки-студентки в белых халатах подбежали к ней.
— Получила зачет?
— Велел обождать в коридоре.
— Он зануда — ужас! Знаешь, я как-то из вежливости спросила: «Как ваше здоровье?» Так он целый час мне о своих болезнях рассказывал!
Приоткрылась дверь кабинета. Никто не выглянул, только голос раздался:
— Пройдите, Трофимова.
Люба направилась к кабинету.
Преподаватель сидел за столом, больше в кабинете никого не было. Люба остановилась у торца стола.
— Садитесь, — предложил преподаватель. — Придется кое о чем побеседовать.
Люба молча села напротив.
— Мы знаем вас исключительно с положительной стороны, Трофимова. Ваш муж — орденоносец, человек преданный и проверенный. И поэтому мы решили ограничиться разъяснительной беседой.
— Простите, мы — это кто?
— Мы — это партийная организация института.
— Я не являюсь членом партии.
— Вы — нет. А вот ваш муж является. И вам не следует пачкать ему «Личное дело».
— Я ничего не понимаю, — Люба неуверенно улыбнулась. — Я думала, что вы задержали меня по поводу зачета.
— Не прикидывайтесь, все вы понимаете. На прошлой неделе я открыто ходил за вами, чтобы вы заметили и сделали вывод. Но вчера вы опять провели добрых полчаса с этой санитаркой Белкиной. О чем беседовали?
— О детях. Наши дети учатся в одном классе. Только и всего.
— Вы либо наивны, либо хитры. А хитрость, Трофимова, это разум зверя, как сказано у Максима Горького.
— Возможно. Однако мы обе — матери, и вполне естественно, что…
— Естественно беседовать с женой врага народа? Вы это хотели сказать?
— Я всегда говорю то, что хочу сказать. Кроме того, товарищ Сталин в своем выступлении, если вы помните, особо подчеркнул, что родные не отвечают за преступления отца и мужа.
— Совершенно верно, совершенно правильно, — бдительный преподаватель «Основ» весьма смутился. — И все же дурной пример…
— Все же?.. — Люба холодно улыбнулась. — А не кажется ли вам, что вы пытаетесь уточнить товарища Сталина?
Преподаватель рукавом вытер вдруг выступивший на лбу обильный пот. Люба встала.
— Я старше студенток института, если вы обратили внимание. Я успела повоевать на гражданской, в отличие, скажем прямо, от вас. Можете справиться в отделе кадров о количестве заслуженных мною благодарностей командования. Я получила зачет?
— Да, конечно, конечно.
Люба требовательно протянула руку. Преподаватель суетливо порылся в карманах, отыскивая зачетку. Наконец нашел, протянул через стол. Люба проверила, есть ли в ней запись о сданном зачете, и молча вышла из кабинета.
Школа. Пустые коридоры.
Прозвенел звонок, и из классов разом высыпали школьники. Шум, гвалт, беготня.
Из дверей класса чинно вышли Маша и Егор. У девушки в руках была книжка, и вела она себя очень серьезно, даже строго: так, как, по ее разумению, должна вести себя учительница. А Егор чуточку валял дурака.
— Егор, пожалуйста, сосредоточься, — сказала Маша. — В образе Платона Каратаева…
Какой-то парень едва не налетел на Машу, но, получив добрый тычок от Егора, сразу же чинно удалился.
— Перестань, пожалуйста, отвлекаться, — строго приказала Маша. — Евангелистские тенденции…
— Чего?
— Ну христианские, понимаешь?
— А я не верю в бога.
— Но ведь Лев Николаевич Толстой верил в него!
— Вот пусть он и отвечает…
Прозвенел звонок.
— Все! — с облегчением заявил Егор. — Экипажи, по машинам!
— Балда, — с чувством сказала Маша. — Вызовут к доске, смотри только на меня. Если я моргну левым глазом, значит, отвечаешь правильно.
— А что делать, если правым?
— Начни отвечать заново…
И тут поток школьников втянул их в класс.
Утро.
Вестибюль института заполнен студентами. Сдают в гардероб верхнюю одежду, облачаются в белые халаты. Шум, смех, приветственные возгласы. Молодежь того времени была чрезвычайно общительной, и эта общительность всячески поощрялась.
С улицы вошла Люба. К ней бросились студентки, здоровались, шутили, смеялись. И Люба здоровалась со знакомыми и почти незнакомыми, шутила, смеялась, неторопливо пробираясь к вешалке.
Плащ взяла незнакомая пожилая санитарка. И Люба перестала улыбаться:
— А где Анна Васильевна?
— Не знаю такую, — угрюмо сказала санитарка. — Я теперь тут, на польтах.
— Но она же еще в субботу…
— Сказано, не знаю. И все.
— Уволили Анну Васильевну, — тихо объяснила подруга в белом халате — одна из двух студенток, которые ждали Любу в коридоре во время памятного ей зачета. — Я рано сегодня пришла и встретила ее на улице.
— Перевели?
— Говорит, просто уволили. Ни с того ни с сего. Она на работу вышла, а ей сказали, что уволена. Расстроена была очень.
Громко прозвенел звонок. Студенты расходились по аудиториям.
Комната, по стенам которой столько раз метался солнечный зайчик. Сейчас она освещена лампочкой под абажуром, зайчиков нет, а Маша и ее мать Анна Васильевна молча упаковывают немногочисленные пожитки. Книги, посуду, вещи.
Звякнул звонок входной двери. Слышен голос соседки из коридора:
— К вам, Анна Васильевна!
Почти сразу же постучали в дверь. Лицо Анны Васильевны стало еще более замкнутым.
— Да, войдите.
Вошла Люба.
— Здравствуйте. Что случилось?
— Машенька, выйди на кухню, — помолчав, попросила Анна Васильевна.
Тихо пробормотав: «Здравствуйте, Любовь Андреевна», Маша тотчас же вышла.
— Вы… вы уезжаете? — удивленно спросила Люба, только сейчас обратив внимание на сборы.
— Маша не знает, что меня уволили, так что сначала об этом, — вздохнула Анна Васильевна. — Я понимаю, Любовь Андреевна, что вы хотели помочь, но… Впрочем, я сама во всем виновата. В моем положении нельзя привлекать внимания.
— Господи, за что же вас уволили?
— Никаких причин не выдвигалось, просто уволили, и все. Я сразу же пошла в здравотдел, сказала, что согласна на любую работу, что у меня на руках дочь. Просила, умоляла, унижалась. Но там не грубили, нет. Очень вежливо объяснили, что пока никакой работы мне предложить не могут, но будут иметь в виду.
— Может быть, мне следует…
— Пожалуйста, не надо. Пожалуйста. Просто у них соскочила пружина, решили вдруг проявить бдительность. Это пройдет. Все проходит, надо просто ждать. Терпеливо ждать, когда они про нас забудут.
— И вы решили уехать?
— Разве я имею право что-либо решать, Любовь Андреевна? За меня решает кто-то и где-то. И «кто-то и где-то» решил, что мы с Машенькой должны выехать из этого дома в двадцать четыре часа. Даже машину на семь утра предоставили. Забота.
— Куда же?
— Нет, не на улицу, об этом тоже позаботились. Просто на окраину. «Овражки». Знаете такое место?
— Н-нет. Где это?
— Вот что написано в ордере, — Анна Васильевна достала бумажку, развернула:
— «Овражная, семнадцать, комната номер десять». Кстати, моих соседей переселяют тоже, правда, не в «Овражки» и не с такой поспешностью. Вероятно, это простое совпадение — то, что меня уволили, и то, что срочно переселяют. Очевидно, наша квартира понравилась большому начальнику. Даже догадываюсь, какому именно: он бывал здесь по делам службы.
— Кто это? — насторожилась Люба.
— Не надо вам знать, Любовь Андреевна. В наше время лучше иметь как можно меньше информации, так спокойнее. Прожиточный минимум. Кстати, он мужчина весьма суровый и курирует наш институт. Так что будьте осторожны.
— Господи, я отказываюсь что-либо понимать, — горько вздохнула Люба. — Какая-то изощренная жестокость.
— Пожалуйста, не давайте никаких оценок. Ничему и никому. Время норы. Надо загнать себя в норку и сидеть в ней, как мышка. А я высунулась.
— Завтра же пойду в здравотдел.
— Никуда вы не пойдете, — сурово и жестко сказала Анна Васильевна. — У вас есть сын, у меня — дочь. Будем думать только о них, только! О них и ни о ком больше. А сейчас — прощайте и уходите. Уходите, Любовь Андреевна, уходите!
Было ясное утро, и солнечный зайчик долго прыгал по голым стенам, по замусоренному полу, по пустой комнате. Никто не выглядывал в окно, никто не кричал счастливым голосом: «Мама, я пошла!..»
Тишина стояла в комнате. И в этой почти могильной тишине отчаянно метался солнечный зайчик.
Стоявший у книжного магазина Егор спрятал зеркальце, озабоченно, чисто по-отцовски нахмурился и решительно перешел на противоположную сторону улицы.
