Павел Нилин - Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы
Буршин постепенно привыкал считать себя бухгалтером.
Человек, привыкший чуть ли не с детства жить двойной жизнью, он легко вживался в любую выдуманную роль. Он когда-то легко вошел в выдуманную роль коммерсанта. Он чувствовал себя коммерсантом. Точно так же он чувствовал себя теперь бухгалтером. Да, он в прошлом бухгалтер. Не шниффер, не медвежатник, а бухгалтер, счетный работник. Понятно?
В тюрьме он ежедневно читал газеты, но из газет было трудно узнать, как живет страна, как живут обыкновенные люди. Больше сообщалось о строительстве, о колхозах, о международных делах.
Международные дела Буршина не интересовали. И колхозы и строительство новых заводов его тоже не могло заинтересовать. В старое время он читал в газетах только отдел «происшествий» и торговые объявления. Теперь ни торговых объявлений, ни «происшествий» в русских газетах не было. Можно было так подумать, что в России уже все настоящие, квалифицированные воры и грабители перевелись. Неужели действительно перевелись?
Вечером однажды Буршина повели вместе с другими заключенными в тюремную баню.
Вымывшись, он долго сидел в предбаннике, ожидая, когда дойдет его очередь на ножницы, чтобы обстричь ногти. До него ножницами пользовался пожилой благообразный мужчина, похожий на дьякона. И с этих ножниц начался у них пространный разговор.
— Значит, прежних строгостей в тюрьмах теперь нет, — сказал Буршин, глядя, как этот благообразный мужчина выстригает перед зеркалом колючие волосы на своих отвислых, будто лопухи, ушах. — Говорят, раньше, при царе, никакие острые предметы в тюрьмах не допускались...
— Кто это говорит? — обернулся к нему благообразный.
— Люди говорят, которые сиживали в тюрьмах, — уклончиво и смущенно ответил Буршин, не желая теперь каждого осведомлять о том, что он тоже сиживал. — А теперь, глядите, арестантам выдают ножницы. Не боятся...
— А чего ж бояться-то? Ведь на время выдают, во временное, так сказать, пользование, только в бане. — Благообразный поднял перед зеркалом нос и стал выстригать из него волосы, испытывая терпение Буршина.
Но Буршину некуда было спешить. Здесь, в предбаннике, было как-то веселее, чем в камере. И он с удовольствием сидел на деревянной лавке, приминая босыми ногами солому, которой устлан цементированный пол в предбаннике.
— Я говорю, это хорошо, что нету прежней строгости, — продолжал поддерживать разговор Буршин. — И воров, видать, в России стало меньше...
— Ты откуда, с луны, что ли, упал? — опять обернулся к нему благообразный.
— Не с луны, а из-за границы, — не обиделся Буршин. — Я приезжий, из-за границы...
— Из-за границы? — удивился собеседник. — Ну, тогда, конечно, тебе всякое может показаться. — И, передав Буршину ножницы, присел с ним рядом. — Из-за границы? Не русский, что ли?
— Нет, нормально русский. Раньше жил в России, даже в Москве. Но давно не был. И на многое удивляюсь. Воров в тюрьме как будто не видать. И строгости особой не заметно...
— Строгость — она, видишь ли, не для того, чтобы ее замечали, а для того, чтобы чувствовали, — нравоучительно произнес благообразный. — И кому она положена, ее очень хорошо сейчас чувствуют. Даже мелкому прихватчику, ежели не первый раз попадается, в нынешнее время запросто дают расстрел. Не больно-то разгуляешься. Это с одной стороны. А с другой... видишь ли, какое дело... смысла сейчас нет воровать...
Буршин улыбнулся.
— Оно и раньше-то не было большого смысла, а воровали все-таки...
— И сейчас воруют, — сказал благообразный. — Очень даже сильно воруют, но, однако же, не так, как раньше. В нынешнее время вору уделяют большое внимание. Его поймают и заставляют перековываться. Если сразу не ухлопают, то заставляют перековываться. И в тюрьмах без толку не держат...
— А как же?
— Вот так же. Забирают воров и сразу скопом после суда везут в лагеря по всей державе, где идет строительство. Если вор с головой и с желанием, он может любую специальность приобресть и очень просто выбиться в люди. Вот, допустим, какую ты желаешь специальность?
— Я бухгалтер, — с достоинством представился Буршин. — Если мне бы предоставили должность...
— Предоставят, — заверил его собеседник. — Очень просто предоставят. Сейчас этих счетных работников готовят повсеместно в самом спешном порядке. Я сам работал кассиром в сапожной артели, но получился у меня небольшой конфуз. Взяли мы с председателем из кассы очень неаккуратно двенадцать тысяч денег. Нас тут же и сцапали. На прошлой неделе мне был суд. Дали по смягченной норме пять лет. Теперь жду, куда меня повезут. Кассиром, наверно, больше не поставят, но что-нибудь такое предложат. Народ сейчас повсеместно нужен. Вон какое идет строительство...
— Значит, вы, я так вас понял, не сильно и переживаете, что сюда попали? — как можно деликатнее спросил Буршин. — Вы говорите, если вор с головой и с желанием, он может даже здесь, как я вас понял, пробиться в люди...
— Это совершенно точно, если ему, конечно, сперва не пробьют его голову. Смотря какая голова и что в ней. Это тоже тут определяют, ухмыльнулся благообразный. — Один и отсюда, из тюрьмы, с деньгами уйдет и даже с большими, — а другой...
— Все вполне понятно, — поклонился Буршин. — Благодарю за разговор...
Этот разговор с вороватым кассиром неожиданно ободрил Буршина и заронил в его сердце большие надежды.
Буршину, в сущности, опять повезло. Особые органы, которым надлежит заниматься проверкой сомнительных личностей, не нашли за ним политических преступлений, опасных для государства. Уголовные же преступления были совершены им внутри страны так давно, что за давностью срока не было законных оснований очень строго наказывать его сейчас. И он два года спустя был выпущен, как говорится, «по чистой», с выдачей нормальных гражданских документов и с небольшим пособием, необходимым для переезда к постоянному месту жительства в Москве.
Из тюрьмы домой он ехал теперь «бухгалтером». На нем была добротная шерстяная толстовка, из тех, что с удовольствием носят пожилые бухгалтеры, хорошие хромовые ботинки и темно-синий, прорезиненный, вполне приличный макинтош.
Все эти вещи он заработал в тюрьме, впервые в жизни честным трудом, работая учетчиком в тюремных мастерских, а потом помощником бригадира.
В Москве стояла теплая, предосенняя погода, когда он вышел из поезда на Белорусском вокзале и деловито зашагал в толпе таких же, как он, приезжих людей. Он только не знал, как ему попасть на Тульскую улицу, какие идут туда трамваи. Милиционер посоветовал ему спуститься в метро. И даже откозырял ему.
На Тульской улице, в Замоскворечье, Буршин без труда отыскал небольшой деревянный дом, в котором жил когда-то, поднялся на ступеньки крыльца и позвонил осторожно.
Навстречу ему вышла высокая девушка, белокурая, стройная, в халате. Она спросила строго:
— Вам кого?
— Буршина Татьяна Федоровна, — сказал смущенно Буршин, — не проживает ли, простите за беспокойство, в этом доме?
— Проживает, — сказала девушка иронически и, улыбаясь, осмотрела его с ног до головы. — Войдите, пожалуйста.
Буршин вошел в полутемный коридор, в тишину старого своего жилища. Он вошел робкий, растерянный. Снял кепку и долго ненужно мял ее в руках.
Никогда в жизни он не был таким растерянным.
Высокий, красивый парень подозрительно посмотрел на него исподлобья. Это был тот самый парень, чей снимок Буршин видел в «Известиях».
— Я ваш папа, — сказал Буршин. И не узнал собственного голоса.
Парень еще более подозрительно посмотрел на него. А девушка, та, что открывала дверь, переспросила:
— Наш папа?
— Да, — сказал Буршин тихо и, увидев вешалку, повесил свою кепку на крюк.
Из комнаты вышла немолодая женщина. Она в нерешительности остановилась против посетителя, всматриваясь в него. Потом просто, как тысячу раз в повестях и романах, бросилась ему на шею и заплакала, тихо всхлипывая.
И этот плач мгновенно поставил все на свои места.
Буршин снял макинтош, повесил его рядом с кепкой и прошел в комнату. Он испытывал еще некоторую неловкость. Белокурую дочку, такую большую и незнакомую, неудобно было называть на «ты». Да и сын, этот крупный парень с уверенными, мужскими движениями, казался чужим, незнакомым.
В дом свой Буршин вошел, как в сон. Он сел в кресло и не знал, с чего начать разговор. Помолчав минуту, он все же начал и сразу рассказал все. Все, что придумал за это время, сидя в тюрьме. Он ничего не сказал о воровской своей профессии, о тюрьмах, о побоях, о побегах. Он сказал:
— Я работал бухгалтером... Просто работал бухгалтером в одной коммерческой фирме в Польше...
— В Польше? — удивился сын.
— Ну да, в Польше, — подтвердил отец, будто в этом не было ничего удивительного. — В Польше, в городе Варшаве, в небольшой торговой фирме.
— Н-да, — неопределенно произнес сын и еще более подозрительно посмотрел на отца.
— А где Яша? — вдруг спросил отец и оглянулся по сторонам.
