Иван Яган - За Сибирью солнце всходит...
— Всеволод Сергеевич, мы согласовали, с кем надо. И все проверено.
— А я вам сейчас докажу, что это безграмотная мазня, а не фельетон.
— В каком смысле безграмотная?
— В техническом... И, если хотите, в политическом. Ваш работник оскорбил и оклеветал коллектив передового цеха, бросает тень на весь завод. Вы же знаете, что нашу газету читают в Главке и в министерстве. Что они нам скажут? Это пятно на честь завода. Вы понимаете?
— Понимаю...
Мне показалось, что Голубева растерялась. Говорит по телефону, а сама вопросительно смотрит то на меня, то на Вениама. Еще немного, кажется, и она сдастся, скажет, как бывало раньше: «Хорошо, я разберусь». Но разве это тот случай, когда от напористого натиска Ерохина можно отделаться словом «разберусь», означающим — виноваты. Так редактор раньше могла поступать, если речь шла об искажении фамилий, о какой-либо технической ошибке или опечатке. А теперь? Фельетон — это начало трудной борьбы не одной газеты, но и парткома со злом, которое замаскировалось, засело за неприступной крепостью дорогих каждому заводчанину понятий: «честь завода», «массовость», «инициатива рабочих». Сейчас очень важно выбить зло из крепости, сойтись с ним, и тогда будет видно, чьи боезапасы мощнее, чье оружие стреляет точнее, у кого надежней тыл.
— Ну, так что будем делать? — спрашивает Ерохин. — Я думаю, в следующем номере дать опровержение. Вы понимаете, у меня вот сидят люди из литейного цеха, они возмущены...
— Пусть эти люди идут в редакцию.
— Вы мне не ответили, что будем делать дальше.
— Дальше будем делать то, что начали. Исправлять недостатки на заводе. И я прошу вас подготовить ответ для редакции о принятых мерах.
Главный, видимо, бросил трубку. Голубева задумчиво улыбнулась. Вениам встал из-за стола и захромал по комнате — от двери к окну и обратно. Я сел на подоконник раскрытого окна, закурил, выпуская дым на улицу. Люся перестала печатать на машинке. Тишина стояла напряженная, бодрая, как натянутая тетива, даже веселая. Наконец Голубева сказала:
— Вы знаете, я сильно волнуюсь. Давно такого не было. Какое-то предчувствие у меня тревожное. Давайте, Андрей Петрович, садитесь за мой стол, а я за ваш. Будете отвечать на звонки. А то я боюсь, как бы не сорваться. Потом, вы проверяли, вы писали — вам карты в руки. Согласны?
— Согласен.
— Вы думаете, Анна Иосифовна, что будут только такие вот звонки? — говорит Вениам, остановившись посреди комнаты. — Сейчас начнут звонить и наши сторонники.
Только умолк Шустов — раздался бодрый звонок.
— Алло!
Я насторожился.
— Андрей Петрович? Это Сеньков говорит.
— Да, я слушаю, Андрей Яковлевич.
— Ну что, кажется, качалось. Ты молодец! Толково получилось.
— Это зависит не от меня, а от фактов, которыми я воспользовался, Андрей Яковлевич.
— Да, факты, к сожалению, прямо-таки анекдотичные, возмутительные. Так вот, я хотел тебе сказать, что на той неделе мы проведем внеплановое заседание парткома. Думаю, в основу разговора положим фельетон...
— А не узко ли это? Мне думается, что повестка дня должна быть о работе БРИЗа.
— Да? Ну ладно, ты после обеда зайди ко мне, посоветуемся. Во-первых, ты должен выступить, как председатель комиссии по проверке и как автор фельетона. Во-вторых, надо подготовить решение и всевозможные рекомендации... Заходи.
Только положил трубку — новый звонок.
— Алло! Мне Зайцева.
— Я слушаю.
— А, здорово, земеля. Это Серега, Квочкин. Как живешь, старик?
— Живу, как можется, а не как хочется. Как ты?
— Да я, земеля, хотел пригласить тебя на торжество. Посидели бы, пивка попили.
— Неужели женишься?
— Ты что, земеля? Я гарнитур себе достал, румынский...
— Знаешь, Серега, я, наверное, не смогу. Ведь через полмесяца на сессию ехать, а у меня еще две контрольные не сделаны. Ты, видать, готов к сессии?
— Я не поеду.
— Почему?
— Хочу поступить по своему профилю, в торговый. У нас же здесь есть филиал. Я уже познакомился с преподавателями. Говорят, вали к нам, без экзаменов зачислим, за три года можно закончить...
— Ты, Сергей, как вижу, придерживаешься своей теории — вхождения в жизнь винтом, как ты говорил. А знаешь, винты тоже ломаются... Ты бы уж буравчиком, полегче...
— Да это не моя теория, земеля.
— Чья же?
— Это наследственное.
— Тогда неизлечимо.
— Ладно, посмотрим. Давай ближе к делу. Приедешь или нет?
— Нет, Серега, не смогу.
— Ну смотри... Будь здоров! А то посидели бы...
— Будь здоров! Очередной звонок.
— Это кто?
— Редакция, Зайцев.
— Гребнев говорит.
— А, здравствуй, Сан Саныч! Что хорошего?
— Хорошее настроение.
— По какой причине?
— По причине твоего фельетона, Петрович. Здорово ты разделал! Честно говоря, я не верил, что ты можешь так глубоко вковыряться в это дело. Главное, очень наглядно и доказательно выдал все махинации в литейке. У нас в цехе газету друг у друга рвут. Правда, еще не всех ты вывел на чистую воду...
— Будет еще, Сан Саныч. А в следующем номере о твоей бригаде материал дадим.
— Тоже фельетон?
— Нет, конечно.
— Тогда не стоит.
— Почему?
— Боюсь.
— Чего ты боишься?
— Боюсь, что вместо дела ты начнешь описывать глаза, мозолистые руки, перечислять ребятишек, даже жену упомянешь... Не любят у нас ребята этого...
— Нет, Сан Саныч, материал будет именно о деле, о вашем опыте. Чтобы для пользы другим.
— Ну, если для пользы другим — шуруй... Наши ребята тебе привет передают, сидят вот тут, обсуждают фельетон.
— Передай им мой привет...
В этот день мне звонили начальник десятого цеха Рудаев, Васька Рубан, с которым проверяли литейку, звонили из цехов распространители газеты, жаловались, что им в экспедиции «недодали» положенное количество экземпляров. К концу дня позвонил корреспондент центральной газеты, просил познакомить его с другими материалами, собранными комиссией. А когда я сообщил ему о предстоящем парткоме, он пообещал быть на заседании.
После обеда я пошел в партком, к Сенькову. Всегда сдержанный и немного суховатый, Андрей Яковлевич сегодня выглядел весело возбужденным. Конечно, он понимает серьезность предстоящей повестки дня парткома, наверное, в чем-то еще сомневается, не совсем уверен, как обернется заседание Может быть, под этой веселостью кроется желание взять себя в руки. Сеньков, как и я, теперь ясно представляет, что резонанс предстоящего дела будет огромен. Не случайно им, этим делом, заинтересовался корреспондент центральной газеты.
— Ты понимаешь, какое дело, Андрей Петрович, — говорит Сеньков со сдержанным раздражением, — понимаешь, звоню сегодня Центнеру, говорю, готовьтесь к парткому. А он мне: я, говорит, завтра ухожу в отпуск. Неделю, говорю, можно обождать. А он: путевка, мол, горит. Ну и хитрец, мягко выражаясь...
— Да, это трюк. — Я присел к столу, а Сеньков ходит по кабинету, беспощадно трет ладошкой и без того полированную лысину.
— Дай-ка я позвоню в завком, узнаю, когда Центнер оформил путевку. — Андрей Яковлевич соединился с председателем завкома.
— Василий Захарович, слушай, когда Центнер оформил путевку на курорт? Как не оформлял?! Ну хорошо, пока и не оформляй, я тебя прошу очень. Договорились? Ну, добро! — И мне: — Оказывается, Центнер побежал в завком хлопотать о путевке после моего звонка к нему. Ну-ка, позвоню главному...
— Всеволод Сергеевич, мы же с тобой утром договорились, что на следующей неделе — партком по БРИЗу, а Центнер, оказывается, в отпуск собирается. Ты ему подписал заявление? Нет? Ну и хорошо. Что? Брось ты, Всеволод Сергеевич, шутки! Какой там график, не смеши. Нашел мне тоже станочника. Я тебя прошу, отложи отпуск Центнера на неделю, не умрет. Ну и что, что старик? Получать пенсию и зарплату — он не болен, а на неделю отложить отпуск не может Я тебя прошу, Всеволод Сергеевич. Иначе тебе одному придется отчитываться на парткоме. Хорошо, вот и спасибо!
После этих телефонных переговоров Сеньков еще больше возбудился. Стал закуривать — не тем концом взял в рот сигарету, фильтр ярко вспыхнул, Сеньков захлебнулся едким дымом, закашлялся. Я невольно засмеялся, наблюдая за Сеньковым. Тот протер глаза, глянул на меня и тоже засмеялся. — Ну, дела! Закуривай, Андрей Петрович, да садись, обмозгуем все, чтобы поменьше сучков потом было...
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Если на очередные, плановые заседания парткома приходили те, кого непосредственно касался обсуждаемый вопрос, то теперь в приемную то и дело звонили: «Нельзя ли нам поприсутствовать? Интересно послушать». В конце концов желающих оказалось столько, что Сеньков решил собрать партком не в своем кабинете, а в зале заседаний заводоуправления, вмещающем человек двести. К началу все места были заняты, проходы забиты приставными стульями, люди толпились у дверей. Я заметил среди присутствующих Гребнева и членов его бригады, ребят из комиссии. Начальники отделов и цехов, председатели цеховых комитетов, секретари партийных организаций, уполномоченные БРИЗа — все оживлены, у всех на лицах ожидание чего-то необычного.
