Виталий Закруткин - Сотворение мира
А в комнатке вашей все осталось, как было: на столе и на подоконнике так же лежат ваши книги и тетради, и на стене, возле кровати, брезентовый дождевик висит. В кармане дождевика я нашла папиросы и спички, подержала их в руках, поглядела и положила обратно. Маму уговорила, чтобы в комнатке этой ничего не трогать, ничего не переставлять. Пусть будет все как при вас. Зайду я туда, постою и жду какого-то чуда: кажется мне, что вы вот-вот тоже зайдете. Так вот стою и слушаю: не стукнет ли дверь…»
Долго сидел Андрей, склонившись над этим письмом. Далеко внизу шумела, яростно ворочая камни, вскипая белой пеной, быстрая горная река. До Андрея доносился ее ровный, глухой гул. На склоне горы, пронзая ветви буков, играли, переливаясь в желтеющих травах, лучи осеннего солнца. Перекликались где-то невидимые птицы.
Всмотревшись в бурное, стремительное течение реки, Андрей подумал о быстротечности жизни и тут же понял, что сама мысль об этом означает исчезновение юношеской беспечности: в юности над этим не задумываются.
Стало обидно, что в письме Елены, как и в жизни с ней, не было ни теплоты, ни ласки, обращенной к нему. Не было того простодушия, той бесхитростности, искренней доброты, какими дышала каждая строка до самозабвения преданной ему, Андрею, неискушенной сельской девушки, с судьбой которой случайно соприкоснулась его судьба. Растравляя горькую свою обиду, он сперва лишь уверял себя, а потом и в самом деле почувствовал, что ему совершенно безразлична встреча Елены с Юрием Шавыриным на Урале…
В пасмурный осенний день прибыл в то же горное селение, на должность начфина курсов, выписанный из госпиталя интендант третьего ранга Точилов. Когда-то он был начфином дивизии, которая в день нападения немцев располагалась вблизи границы. Тщедушный, с тонкой шеей и влажными глазами, одетый в мешковатую гимнастерку и тяжелые кирзовые сапоги, Точилов слегка заикался и поминутно оглядывался, будто кто-то невидимый преследовал его. Весь вид этого странного человека вызывал жалость.
С курсантами он был неразговорчив, и, если те что-то спрашивали у него о войне, о фронте, Точилов цедил сквозь зубы:
— Попадете туда, увидите сами…
Но однажды, возвращаясь с Андреем из столовой, неожиданно предложил:
— Давайте, товарищ Ставров, посидим немного. Тут, в парке, так спокойно, так тихо. Даже не верится, что где-то идет война.
Они присели, закурили. Андрей уже знал, что при выходе из окружения Точилов, будучи раненным, все же дотащил до своих мешок с деньгами и сдал под расписку «копеечка в копеечку» пятьсот тысяч рублей. При теперешнем его жалком виде в это трудно было поверить, но этот факт был засвидетельствован в «Боевой характеристике», поступившей в строевую часть курсов вместе с другими документами Точилова. А сейчас, затягиваясь крепким дымком папиросы, зябко поеживаясь, Точилов сам заговорил об этом:
— Как раз перед тем воскресеньем я получил в банке полмиллиона — в понедельник надо было выплачивать жалованье командирам. Полмиллиона денег, вы понимаете? Полмиллиона!.. Штаб нашей дивизии стоял в лесу между реками Припять и Турья, жили мы в палатках… На рассвете все началось. Проснулся я, вскочил, думал — землетрясение: кругом грохот, земля встает дыбом, лес горит. Ничего не разберу, мечусь возле своей палатки как помешанный, а под деревьями — убитые, раненые ползут. Ужас! Кошмар какой-то! Это надо было видеть… Кинулся к сейфу — деньги спасать. У сейфа всегда часовой стоял. Ищу его глазами — нет часового. Глянул почему-то вверх, а он там… на дереве… Взрывной волной его туда уже мертвым забросило. И в этот самый миг они пожаловали… Вот они!
Точилов ни разу не называл немцев немцами. «Они» — и все тут, будто само слово «немцы» пугало его даже в этой тихой аллее, за тысячи километров от фронта.
— Понимаете? — продолжал он, вытирая застиранным платком губы. — Штаб наш перестал существовать за каких-нибудь пятнадцать минут. Я только успел переложить деньги из сейфа в мешок и упасть в какую-то яму. А они прут на танках, высунулись из люков, орут, давят все живое… Когда прошли, я вылез из ямы, нашел четырех живых бойцов, схватили мы мешок с деньгами и — в лес, в самую гущину. Отсиживались там двое суток, ничего не ели. Спали, положив головы на этот проклятый мешок. Потом полтора месяца выходили из окружения. Сорок шесть дней и ночей!.. Насмотрелись такого… — Вздрагивая, Точилов перешел на свистящий шепот: — Задавят они нас. Понимаете, задавят! С ними не совладать. Это такая сила, такая мощь, вы не представляете! Всем нам конец…
С брезгливой жалостью смотрел Андрей на сидящего рядом с ним смятого животным страхом человечка, в котором как будто ничего человеческого не осталось. Подернутые тоскливой мутью глаза Точилова были устремлены в землю, брошенные на колени худые руки дрожали. «Да-а, — подумал Андрей, — хоть и спас ты мешок с деньгами, а, наверное, трус, и довела тебя трусость до ручки».
Будто угадав его мысли, Точилов пробормотал, заикаясь:
— Вы, товарищ Ставров, п-презираете меня, считаете д-дрянью, п-паникером? Это — ваше дело. Я, конечно, не принадлежу к числу героев. Я мирный человек, б-бывший б-бухгалтер, и, когда мне довелось увидеть этот кромешный ад, я п-превратился в ничтожество. Сам себя ненавижу…
Волоча ноги, сутулясь, Точилов побрел в финчасть. А Андрей долго еще сидел в парке, потрясенный откровениями Точилова. Внимательно слушая по радио ежедневные сводки Совинформбюро, читая газеты, он, казалось, давно постиг, какие бедствия несет с собою война. А выходит, что постигнуто еще не все. До сих пор ему почему-то не приходило в голову, что война кроме смертей и тяжелых увечий множества людей, кроме пожаров и разорения может уничтожить человека духовно, растлить его, превратить в безвольное существо.
«Но разве много таких, как этот Точилов? — волнуясь, спрашивал себя Андрей. — Нет, нет! Роман, Федор, Володя Фетисов, Ермолаев, Младенов, Егор Ежевикин, Илья Длугач, Демид Плахотин, дядя Александр не могут опуститься до такого состояния! И я не могу…»
В тот же день Андрей подал рапорт начальнику курсов об откомандировании на фронт. Майор Бердзенишвили, прочитав этот рапорт, в запальчивости пригрозил ему гауптвахтой и даже штрафной ротой. На шум в комнату вошел член Военного совета округа.
— Что здесь происходит? Ваши крики, майор, слышны у шлагбаума.
Начальник курсов протянул ему рапорт Андрея:
— Прочитайте, пожалуйста, товарищ дивизионный комиссар. Все рвутся на фронт…
Член Военного совета скользнул взглядом по бумаге, положил рапорт на стол, на секунду задумался и высказал то, чего Андрей никак не ожидал:
— Если он уж так настаивает, не возражайте, товарищ майор. На фронте сейчас большая нужда в людях. Танки Клейста выходят на ближние подступы к Ростову. Видимо, придется сократить срок обучения на ваших курсах. Через неделю присвоим курсантам звания и всех их отправим…
Неделя пролетела незаметно. Обескураженный Бердзенишвили в последний раз повел курсантов в горы, долго втолковывал им, что профессия горного стрелка самая мужественная из всех военных профессий, просил курсантов не забывать того, чему они успели научиться, уверял, что на войне все может пригодиться.
Будущее показало, что он был прав.
На выпускном вечере Бердзенишвили огласил приказ о присвоении всем своим питомцам звания «старший сержант».
И разбросала их война по всему огромному фронту, от Черного моря до Белого.
Андрей Ставров был направлен в 30-ю стрелковую дивизию. Предположительно она находилась в Ростове-на-Дону.
Перед отъездом туда Андрей послал письма Елене в Свердловскую область и Татариновым в станицу Дятловскую, пообещал в ближайшие дни сообщить им новый номер полевой почты. Очень хотелось написать и отцу с матерью в Огнищанку. Андрей долго сидел над чистым листом бумаги, опустив голову. Но лист этот так и остался чистым. Писать старикам не было смысла. По сводкам Совинформбюро выходило, что Огнищанка уже занята немцами.
Дождливым октябрьским вечером Андрей простился с товарищами по курсам, попутным грузовиком доехал до станции, подождал прибытия воинского эшелона, забрался в жарко натопленную теплушку и, подложив под голову дорожный мешок, задремал.
Монотонно постукивали колеса. Подвешенный к потолку теплушки фонарь раскачивался, скудно освещая спящих на нарах бойцов. Почти нигде не останавливаясь, эшелон шел на северо-восток. И каждый час приближал его к фронту.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1В Германии все было подчинено войне: заводы, фабрики, шахты, крестьянские поля, университеты, школы, газеты, радио, человеческие руки и помыслы, жизнь миллионов людей. Все должно было работать на войну, с каждым днем приближая торжественное провозглашение «великой германской империи».
