Ухожу, не прощаюсь... - Михаил Андреевич Чванов
Поезд, наконец, подали. Не оглядываясь, заскочил в вагон. К моей большой радости он оказался совсем пустым, а ведь всего два дня назад поезда отсюда уходили переполненными.
Мимо окон торопливо прошествовала знакомая добропорядочная семья. Впереди молодая чета, нагруженная узлами и коробками, потом с двумя большими чемоданами, путаясь в них, тащился «невероятный талант» Максимов. Видимо, он все-таки где-то нашел открытый буфет, потому что с его лица сошло прежнее виновато-заискивающее выражение, он смотрел впереди себя равнодушно и отчаянно-весело. Процессию замыкала истинный глава семейства. Высоко и оскорбленно закинув голову назад, она презрительно смотрела мужу в спину и что-то зло говорила ему, отчего ее лицо потеряло последние черты привлекательности, а он шел и не слушал ее и, кажется, был доволен, что его независимое молчанье бесит ее еще больше. Завтра, а может быть, уже и сегодня он горько пожалеет об этом, но сейчас он отчаянно улыбался, словно ему было приятно — для какого-то маленького тщеславного самоутверждения — видеть свою жену такой, очень непривлекательной со стороны и злой.
Так вот, я очень обрадовался: в мой вагон вошли только две тихие и неловкие пожилые женщины — скорее всего, колхозницы, которые спрятались где-то в другом конце вагона, и мужчина в сером пальто и в такой же серой шляпе, скорее всего, не отпускник, а командированный. И когда уже объявили отправление, под ругань проводницы ввалился еще один — подпитой и помятый, как я мысленно его окрестил: работяга — с деревянным сундучком и двумя большими ободранными мешками, в каких возят муку. Один из мешков весь состоял из острых углов, которые за все задевали, и когда он тащил его по проходу, в нем что-то гремело, скорее всего жестяной чайник.
Было слышно, как проводница хлопнула подножкой.
Сейчас поезд тронется, и все кончится — здравствуй, жизнь без иллюзий. Еще можно выпрыгнуть. Я лежал, одетый, вверх лицом на холодной полке и вслушивался в звуки за окном.
Вагон дернулся. В такие минуты приятно смотреть в окно — в огни уплывающего в прошлое города. Не только приятно — страшно хочется. Нет, не стану. К черту! — только лишний раз бередить сердце. Нет, не оглянусь на этот проклятый город.
«Работяга» с шумом протащил свой скарб по вагону и остановился не ближе, не дальше, а именно около того купе, в котором спрятался мужчина в сером пальто. С грохотом обрушил мешок с чайником на верхнюю полку, сам сел на нижнюю и стал громко материть какого-то Пашку, который должен был принести долг к поезду, но не принес, и он из-за этого чуть не отстал.
«Вот хорошее музыкальное сопровождение твоему прощанию, — усмехнулся я. — Не сентиментальные слезы, а грубый, тяжелый мат».
Заклеймив Пашку десятиэтажным позором, «работяга» попробовал затолкать в ящик под сиденьем сундучок, но сундучок туда не входил, тогда он его тоже грохнул на верхнюю полку. Туда же швырнул второй мешок, им, видимо, толкнул первый, потому что тот свалился на пол и развязался. Что-то с веселым звоном покатилось по вагону — все ближе и ближе — и остановилось где-то рядом со мной. Я спустил ноги с полки и сел. Я был прав в давешней догадке: это была крышка от зеленого жестяного чайника.
Страшно довольный своей догадливостью, я снова лег. Через некоторое время послышались шаги. Это был «работяга». Он сверху посмотрел на меня, забрал крышку и, вернувшись назад, снова принялся материть Пашку, который так нагло надул его.
— Может быть, можно потише или перейдете на другое место, вагон-то пустой, — не выдержал мужчина, который раньше был в сером пальто, а теперь, видимо, лежал под одеялом.
Но оборот дела был неожиданный.
— Ты, шляпа! Пашка, сука, надул меня. Теперь ты. Шляпу напялил, так на рабочего человека орать можно… А у меня билет на это место. Не нравится, сам катись на другое.
Я слышал все это словно сквозь какую-то пелену. Поезд тронулся. Фонари на перроне желтыми тоскливыми лунами влезали в окно. Все чаще. Я не выдержал, отвернулся к стене.
— Не рабочий ты, а алкаш, — дрогнувшим голосом огрызнулся мужчина, который раньше был в сером пальто и шляпе.
— Поговори ты у меня, поговори…
«Вот сволочь, — подумал я. — Хорошее прощанье!»
Но мужества обладателя серого пальто хватило ненадолго, тем более что вагон был почти пустой, и он, — стараясь как можно спокойнее, но получился у него срывающийся визг, — закричал:
— Проводник, что у вас за безобразие!? Возите всяких уголовников.
«Ну, это он зря, про уголовников-то, — все больше вслушивался я в перебранку. — И причем тут проводница? Что она может сделать с ним, восемнадцатилетняя девчонка? Я слышал, как она ругалась с ним еще при посадке».
И точно, «работяга» рассвирепел:
— Ах ты, сука, мать твою… Я тебе покажу уголовника! Чистоплюй! Затолкаю мордой в угольный ящик. Если без шляпы, так уголовник. Жалко, не слышит тебя настоящий уркан, он тебя бы сразу под колеса спустил.
— Проводник!!
— Да что я с ним сделаю?! — чуть не плача, пробежала мимо меня проводница, скорее всего студентка, решившая летом подработать и уже не раз пожалевшая об этом. — А ну перестаньте! — попыталась она перекричать «работягу». — А то милицию позову.
— Катись ты! — бросил тот, и она, заплакав, поплелась обратно.
Мне надоело все это. Я хищно спрыгнул с полки, втолкал ноги в туфли, не зашнуровывая их, вышел в проход. Но тут же вернулся, тщательно зашнуровал их и засучил рукава рубахи: вдруг придется драться.
Очень не хотелось, а вдруг придется.
— Может, заткнешься? — спросил я глухо. Почему-то никакого зла на него уже не было. Было одно лишь отчаяние: я снова все вспомнил.
— Чего? — вскинулся он было, но, повернувшись ко мне, почему-то передумал.
— Или ты заткнешься или я вышвырну тебя из вагона, — сказал я и, не дожидаясь ответа, вернулся к себе.
— Видали мы таких! — донеслось мне вслед, но он все-таки заткнулся.
Лежать на голой холодной полке надоело, я сел к столику, за окном качалась тьма. Только теперь, в пустом вагоне, подступила настоящая боль. Я готов был молотить кулаками вагонные окна, проклятые зеркала: казалось, что в потерянной любви был единственный смысл жизни, и в то же время было жалко эти два бесполезно пролетевшие года.
Ну и что, старался я убедить себя, в мире сотни, тысячи других женщин, сотни других городов,
