Солдат, сын солдата. Часы командарма - Эммануил Абрамович Фейгин
Немало времени прошло после этого случая, а привычка осталась.
Какая-то пичуга, не разобравшись, откликнулась на свист, Сергей усмехнулся и замолчал. С птицами ему не соревноваться. Вдруг Сергей прислушался и остановился, удивленный. Кто-то плакал — женщина или ребенок. Это было так странно, так неуместно. Вокруг суровая, мужественная природа. Камни и камни. А из камня, говорят, слезу не выжмешь.
И все же кто-то плакал. Горько, безутешно, навзрыд.
На какой-то миг Сергею стало жутко. Что это? Но тут же он, не раздумывая, бросился на помощь.
5
На маленькой поляне, засыпанной истлевающими листьями, уткнувшись лицом в руки, лежал Саша Сафонов. Его узкие, как у подростка, угловатые плечи, обтянутые еще не просохшей солдатской гимнастеркой, вздрагивали. Чуть поодаль лежал его автомат.
Сергей присел на корточки и робко, неуклюже, ребром ладони погладил худенький, стриженый, совсем еще ребячий затылок Саши Сафонова.
— Что случилось, Саша? Обидел кто тебя? Ну, говори, обидел?
— Не надо, — сказал Саша и дернул головой, словно отгонял назойливую муху. Сергей отнял руку и почему-то посмотрел на свою ладонь.
— А у тебя, Саша, нервы того... чересчур интеллигентские.
— Помолчи, — всхлипывая, попросил Сафонов, — ради бога, помолчи.
— Могу и помолчать, — спокойно согласился Сергей. Он сел чуть поодаль от Саши, обхватив руками колени. Он действительно мог сейчас ждать и молчать сколько угодно. Он был вообще терпелив и нетороплив, а когда дело касается человека, торопливость и вовсе ни к чему. И строить догадки о том, что случилось с Сашей, тоже ни к чему. Придет срок, он сам все расскажет.
Сергей знал: люди подвержены различным слабостям — и многое можно простить Саше. Но слезы...
«Не мужское это дело. Да и чего тебе плакать, дорогой товарищ. Избаловали тебя, изнежили на беду твою. Побыл бы ты в моей шкуре, вот тогда бы ты наплакался, Саша Сафонов. А я... Думаешь, у меня не такое сердце, как у тебя? Но когда я плакал в последний раз? Когда хоронили мать. И то тайком, чтобы никто не видел и не слышал».
6
Сергею отчетливо вспомнились те дождливые, ненастные дни. Это было осенью тысяча девятьсот сорок третьего года.
В сумерки за матерью пришел полицай Федор Огрызков. Мать была молодая, красивая и гордая. Она, даже не взглянув на Огрызкова, поцеловала пятилетнего Сережу и шепнула:
— Ничего не бойся, сынуля. Жди меня. Я скоро.
До полуночи Сережа терпеливо и спокойно ждал мать. Он знал, что она ничего на свете не боится, и потому уверял себя: «Я тоже ничего не боюсь». Но сердечко уже тоскливо сжималось от предчувствия беды.
Скрипнула дверь. Сережа обрадованно крикнул: «Мама!». Но вошла соседка, старуха Антоновна, схватила мальчика на руки и побежала, спотыкаясь и чуть не падая, огородами и задворками к себе. Сережа пытался вырваться из ее рук:
— Пусти меня, Антоновна, пусти. Я к маме хочу. К маме!
— Молчи, маленький. Ради бога, молчи, услышат. Федька сюда идет, полицай, грозится избу вашу спалить.
Утром мать нашли в заброшенном колхозном сарае. Она висела на балке в темном, затянутом паутиной углу. Говорили, будто она оставила какое-то письмо. Но что в нем было написано, Сереже не сказали, а потом оно где-то затерялось.
Сергей Бражников и до сих пор не знает, что случилось тогда с матерью, что вынудило ее наложить на себя руки.
Сережу приютила бабка Антоновна. Никого не осталось у пятилетнего мальчика. Отец где-то на фронте, а мать... она лежит в могиле за кладбищенской оградой. Священник не разрешил хоронить самоубийцу на кладбище. От родного дома остались только зола и обожженная, черная от копоти кирпичная труба. Выполнил свою угрозу проклятый полицай. Недели через две пришли в село партизаны. Часть полицаев перебили, часть разбежалась, а Федора Огрызкова взяли живым. Партизанский суд был короток и беспощаден. Посмотреть, как будут казнить предателя и мучителя, пришли все — от мала до велика. И Сережа тоже пришел вместе с сердобольной бабкой Антоновной.
Когда на шею предателя накинули петлю, бабка быстро перекрестилась:
— Господи всемилостивый, отпусти злодею грехи его тяжкие.
А Сереже она сказала:
— Отвернись. Нехорошо маленькому смотреть на такое.
Сережа не отвернулся, не опустил глаза. Смотрел, не отрываясь, не мигая, и ни одна жилка не дрогнула на его лице. Бабка ужаснулась, запричитала:
— Боже, боже, что они сделали с ребенком! Окаменело твое сердце, маленький. Вижу — окаменело. А в глазах ни страха, ни боли, ни жалости, ни слезинки. Одно угрюмство. Как же ты такой дальше жить будешь?
Она многое видела в своей жизни, бабка Антоновна, многое понимала, а того не увидела и не поняла, какая нестерпимая боль терзает сердце этого мальчугана, как обливается оно кровью, это маленькое, баззащитное сердечко. И того не поняла бабка, что уже никто никогда не увидит слез в этих глазах. Любую самую злую муку, которую только уготовила ему судьба, перетерпит Сережа Бражников, но плакать он уже не будет, ни по-ребячески, ни по-мужски — никак.
— Как жить будешь с таким сердцем? — сокрушаясь, вздыхала бабка, уводя Сережу домой. — Дай бог, чтобы отец твой живым вернулся, может, он отогреет тебя, дитятко.
Но отец не вернулся.
Год спустя пришла «похоронная» из части: «Рядовой Петр Никифорович Бражников пал смертью храбрых». А еще через несколько месяцев бабку Антоновну и Сережу пригласил в сельсовет приехавший из райвоенкомата высокий подполковник в очках, с седыми висками. Он протянул Сереже небольшую красную коробочку.
— Это посмертная награда твоему отцу — орден Отечественной войны первой степени. Храни его и береги, — сказал подполковник.
— Спасибо, — смущенно проговорил Сережа, но вспомнил, что не так говорят военные, принимая награды, — ведь сам видел в кино, — и добавил, смело посмотрев на
