Аистов-цвет - Агата Фёдоровна Турчинская
VIII. ЛЬВОВ
Если подняться вечером на гору Магазин или выйти за город и стать на гостинце, можно видеть огни Высокого замка.
Это издалека, сквозь седую мглу просторов смотрит огненными глазами Львов. Иванко любит смотреть на эти огни. Ему кажется, что на горизонте кто-то разматывает красные нитки.
А к ним, к этим таинственным огням, текут дороги в густых лохматых вербах, дороги, которые так привлекают Иванко. Но смотреть долго нельзя, потому что наступает ночь, пустеют дороги и начинает говорить ночная тишь.
А из горы Магазин в ночную пору выходят черные рыцари, которых заковали татары и засыпали здесь живьем. Ночью они кричат, и от этого из горы идет гул. Так говорят люди. Поэтому Иванко не может стоять поздно вечером на горе и бежит галопом домой, где уже мать наварила свежей картошки или напекла бульбаков[10]. Хорошо, когда мать дома.
Это было недели через три после того, как началась война. Австрийское войско быстро удирало. Старый Мошко говорил, что за ним гонятся донские казаки, что все они пьют кровь человеческую и у каждого только один глаз.
Все ближе грохотали пушки, а иногда огнем занималось небо в той стороне, где русская граница.
Люди собирались бежать во Львов, а иные копали ямы и сносили туда свои пожитки, чтобы, как начнутся бои, и самим туда укрыться. Но вдруг кто-то пустил тревогу, и люди уже не знали, что делать. Ганка собрала свои лучшие вещи, унесла под пол к почтальону, что жил поблизости, а сама со всеми детьми подалась во Львов. Думала еще повидаться с мужем, который сидел в тюрьме. Ходили слухи, что арестованных увозят в Австрию.
У Иванка дух в груди спирало от радости. Львов!.. Бежал впереди, оглядывался на маму и думал про большой город с огненными глазами.
— Мамо, а скоро будет Львов?
— Так мы же, сынку, прошли только одно село, а еще будет четыре, и все их надо пройти, тогда и будет Львов.
Петро и Гандзуня бежали возле мамы, а Юлька была на руках. Серебром поблескивал гостинец. Весь в вербах, издалека был похож на ручей.
Весело было бежать.
Но вот заболели ноги. Перешли на тропку во ржи, чтобы легче шагалось, а Львова все еще не было. Иванко высматривал его, и казалось мальчику, что город вот-вот должен вынырнуть из дали.
Терпение кончилось, а Львова все еще не было.
Но как дошли до него, Иванко хотелось только сесть, лечь и спать. Вот здесь, на улице лечь, и пусть ходят люди, пусть едут трамваи и нависают горами каменные дома.
Спать!
И они, как вошли во Львов, сразу уселись под каким-то каменным домом. Было совсем темно. Дети склонили головы на мамины колени и сразу позасыпали. А Иванко лежал на тротуаре и слышал: проходили паны. Ой как много панов! И Иванко думал, что в больших городах живут одни паны. Говорила мать. Около нее стояло много людей, Плакала и говорила про войну. Что где-то горят села, течет кровь, гремят пушки и гонятся русские. Паны стонали, бросали матери крейцеры и бежали, перепуганные, к своим домам.
Еще висели фонари. Теперь Иванко знал: это и были те глаза, что смотрели красным огнем до самого Куликова. А потом они гасли, и затихал гомон города. И Иванку, засыпая, было приятно чувствовать, как гуденье уплывало куда-то далеко-далеко, а с ним плыл, уплывал Иванко, пока кто-то не положил его легонько на зеленую траву.
Во сне он видел их огород с подсолнухами, их черную хату — она касалась его босых ног, целуя свежо, как холодная вода в жару. И кто-то в хате крикнул:
— Жандармы!
Мама кричала:
— Жандармы!
И когда Иванко проснулся от крика, то увидел, что мать торопливо будила детей, а из-за угла действительно выходили жандармы и говорили, что на улице ложиться не дозволяется.
Они встали. Заспанные дети плакали. Прошли в дверь какого-то высокого дома и там ночевали на лестнице. Утром мать нашла тетку, у которой была собственная палатка на углу улиц Радецкой и Яновской, и там она торговала яблоками, грушами и конфетами. У тетки они остановились. Было ясно, солнечно, и Иванко начал разглядывать Львов. Сначала он смотрел на него сквозь щели в заборе. Мать ушла куда-то искать тюрьму, где сидел отец, а он с детьми остался у тетки.
Палатку тетка закрыла и сама тоже ушла куда-то со Стефкой, старшей дочерью. Иванко смотрел и никак не мог понять, почему люди так быстро ходят. Людей, людей — как в Куликове в праздник на мощеной дороге — гостинце, куда собирались все гулять.
Во Львове была тревога.
Ехало войско — так же, как и в Куликове. Запыленные, потные жолнеры, кони, у которых с морд капала белая пена.
Войско бежало.
Люди выбегали из каменных домов на улицы, стояли и смотрели, а кое-кто и уезжал. Удирал с австрияками.
К таким домам подъезжали извозчики, автомобили, на них складывали вещи, семья садилась и ехала на вокзал.
Магазины закрывались.
Днем пришла мама. Была заплаканная: к отцу не пустили. Ходили слухи, что всех арестованных постреляли или вывезли уже давно в Вену.
В это время и прибежала тетка со Стефкой.
— Почему не идете? Там столько всего можно набрать!
Они высыпали из фартуков много коробок с какао и консервных банок, а сами опять убежали.
— Разбили казармы и со складов берут все, что там есть!
Мать схватила корзину и велела Иванко идти с нею. Меньшие дети остались забавлять Юльку. Даже не попросились с мамой, потому что она им пообещала принести консервов.
Казармы были недалеко. Около них кричало и шумело много людей. Брали все, что только можно было схватить.
Иванко видел: люди ставили лестницы и лезли через окна внутрь. Иначе трудно было пробраться. А оттуда выбрасывали все, что попадалось.
Внизу стояли и хватали, дрались, кричали. Внутрь попасть было трудно. Мать дергала Иванка за руку, тащила. Но все же пришлось бросить его: он был босой, и ему пообтаптывали ноги.
Стоял внизу в сторонке. Такого дива еще не видел, чтобы разбивали казармы и никто этого не
