Александра Бруштейн - Суд идет!
В зале прокатывается смешок — добрый, сочувственный к Елене Платоновне. Даже члены суда чуть-чуть улыбнулись. А мы смотрим на Елену Платоновну, на ее умные, живые глаза, и даже торчащий из старушечьего рта кривой зуб кажется нам удивительно симпатичненьким!
— Я тоже очевидец, — заканчивает свою речь Елена Платоновна. — Не один уже раз я видела, как этот молодец приходит к нам в школу, кричит, ругается, гонит наших учащихся дрова разгружать… А ведь у него имеется еще около полсотни других санитарок, не учащихся в школе, — так вот лень ему ходить по лестницам, сзывать их по квартирам… А вчера он так ругался, что я и повторить не могу! И милицию вызвал, чтоб арестовали девушек, все он! Не-ет, дорогие товарищи, — обращается она к суду, — теперь — не царское время, теперь — советская школа. И не он, этот полицейский последыш, в ней хозяин! Не он!
После выступления Елены Платоновны в деле наступает явный перелом. Он чувствуется и в лицах судьи, Маруси Солдатовой, и заседателей, и в настроении посторонней публики в зале, и даже в выражении лица милиционера, который стоит с винтовкой около подсудимых, — когда говорила старая учительница, он и рот раскрыл от удовольствия, а в одном месте даже покрутил удовлетворенно головой!
— Я скажу кратенько… — начинает Евгения Сауловна, явно повеселевшая. — Я — тоже администрация: я — заместительница старшей медицинской сестры института. Я скажу вам то, чего вы не знаете: до сих пор у нас не было ни одного случая отказа от работы! А живет медицинский персонал тяжело, очень тяжело: за этот год мы потеряли треть персонала, — они заразились сыпняком и умерли. Придите к нам в институт, посмотрите, — вы увидите, разговаривают друг с другом врачи, сестры, санитарки и мимоходом, привычно так снимают друг с друга вошь, — она ползет по белому халату… Вчера мы хоронили нашего парикмахера, — парнишка, почти мальчик, — стриг и брил красноармейцев, прибывающих с фронта… Всего четыре месяца проработал он у нас, — заразился сыпняком и умер… Что же? Сегодня уже работает новый парикмахер. Новые врачи, сестры и санитарки заменяют погибших… Это господин комендант заботится о своем «авторитете», а медицинский персонал заботится о больных… Помните об этом, товарищи, когда будете выносить приговор! — обращается Евгения Сауловна к суду.
Когда Евгения Сауловна говорила о том, что не было до сих пор ни одного случая отказа от работы, что работают люди самоотверженно, наши девушки, подсудимые, заплакали все враз. Чтобы скрыть это, они сдвинули головы, словно шепчутся, и прижались друг к другу замурзанными, грязными лицами.
— Ну, теперь вы! — говорит мне судья Маруся Солдатова и широко, во весь рот, улыбается мне.
И по этой улыбке я понимаю, что дело наше почти выиграно.
— Напрасно, товарищи, судите вы этих девушек! — говорю я. — Меня надо судить, больше никого. Ведь это я им сказала, что администрация обязана помогать им в учебе и только в самых крайних, экстренных случаях может отрывать их от занятий ликбеза! Я сказала им это, — меня судите! А кто мне сказал? Советская власть сказала, декрет о ликвидации безграмотности сказал. Ну что ж? Давайте судить советскую власть! За то, что она хочет уничтожить безграмотность!
Маруся Солдатова смотрит на меня веселыми, смеющимися глазами.
— Конечно, — кончаю я, — отказ от работы — это плохо. Но ведь приказ был незаконный, это меняет дело! А самое главное: ну, посадите вы их в тюрьму за несознательность, будут они вязать швабры в Чесменской богадельне, да так несознательными и останутся! А вы оставьте их в школе, у такой учительницы, как Елена Платоновна Репина, они вырастут, поймут, станут вполне сознательными людьми!
«Судоговорение» закончено. Слово теперь — за судом!
Суд даже не удаляется для совещания! Картина ясна, — судья и заседатели чуть-чуть пошептались и объявляют свой приговор: Марфу Шаповалову, Веру Глебко и Александру Чернову оправдать и освободить.
Мы бросаемся к девушкам, целуем их чумазые лица. Они плачут в голос! Шура Чернова, заливаясь слезами, без конца повторяет:
— Миленькие мои, золотенькие мои… Золотенькие мои, серебряные… Вы нас ут каторги спасли!
А милиционер так восторженно хлопает Евгению Сауловну по плечу: «А ведь оправдали!», что та даже опускается на стул.
В общем, все довольны. Публика в судебном зале провожает нас сочувственными взглядами. Когда мы выходим из зала, я оглядываюсь на судейский стол, — Маруся Солдатова приветливо кивает мне головой.
Шеренгой, взявшись под руки, идем мы по нашей малолюдной Таврической улице. В центре шеренги бодро шагает наша Елена Платоновна Репина. По обе руки ее — мы с Евгенией Сауловной и наши оправданные судом «подсудимые», санитарки. Шмарова мы тоже взяли в свою шеренгу, — защитник он, конечно, никудышный, но он так искренне радуется оправданию девушек, что мы ему все прощаем.
Невозможно описать, какие мы в этот час счастливые! Мы шагаем и верим, что все, все будет очень хорошо, замечательно!
А ветер с Невы, ветер с моря — крепкий, вкусный — дует прямо в лицо!
