Матвей Ройзман - Эти господа
— Не сказайть плохой слово! — возразила Амалия Карловна, покраснев. — Герр Трушин есть ошень фежлиф!
— Вы всегда заступаетесь за вашего комиссаришку! — угрюмо проговорил Перешивкин и поскоблил ногтем правый ус. — Молокосос!
— Бесподобное кофе! — заявила Ирма, желая прекратить неприятный разговор. — Немки — чудные хозяйки! Я год тому назад жила в Берлине, — продолжала она, отставляя от себя чашку. — Какое там обворожительное кофе и пиво! А немцы? Какие это благородные люди! Один раз я ехала в автобусе. Я слезла на Фридрихштрассе и хотела купить в киоске «Новости дня». И, о, ужас! Я забыла свою сумочку в автобусе. Я побежала на остановку, села на следующий автобус и тут только сообразила, что мне нечем платить за проезд!
— В Евпатории вас высадили бы! — перебил Ирму Перешивкин.
— А берлинский кондуктор велел шоферу догнать тот автобус, в котором я ехала! И мы догнали его. Кондуктор подтвердил, что нашел мою сумочку, но сказал, что я смогу получить ее завтра в «Бюро находок». Я призналась ему, что все мои деньги в сумочке, и мне не на что доехать до гостиницы. Этот джентльмен вынул из своего кошелька десять марок и дал мне!
— В Евпатории сумочки не отдали бы! — уверенно сказал Перешивкин и положил руку на стол. — Кондуктора — первые воры!
— В «Бюро находок» мне выдали мою сумочку! Я передала для кондуктора его десять марок и еще десять марок в награду!
— Сударыня! — воскликнул Перешивкин. — Ведь это взятка! В Евпатории вас упекли бы, и ваш муж не помог бы!
— Gnädige Frau! Кто любит Дейтшланд, — есть мой друг! — проговорила умиленная Амалия Карловна. — Bei meinem Wort! Я буду делайть яблошни шарлотка!
Перешивкин пошел показывать Ирме сад. Кир вышел из своей засады, кухни, положил руки на подоконник и злобно следил за жилицей. В эту минуту он напоминал разгневанного отца: так же упирался в грудь его подбородок, стянулись щеки, блестели бисеринки глазок, и крепко была закушена верхняя губа. Каждое лето Перешивкины сдавали детскую Кира, жильцы были врагами мальчика, и он делал им пакости. Еще утром Кир думал, что в ванной комнате стоит бутыль с краской и что хорошо выкрасить лапы Кейзера в зеленый цвет. Теперь он намечал, какие вещи танцовщицы размалевать, чтоб она поругалась с родителями и отказалась от комнаты.
— Вы напрасно составили хорошее мнение о немцах! говорил Перешивкин, водя Ирму по саду и косясь на окно. — Немцы издавна ярые недруги России. Вспомните Бисмарка, Анну Леопольдовну, Бирона. Позднее Сгесселя, Штюрмера и Александру Федоровну! Наконец, помыслите о том, что большевики были немецкими шпионами!
— Но ваша жена — немка! — сказала Ирма.
— Моя ошибка! — признался Перешивкин, усаживая Ирму на скамейку. — Ее отец соблазнял меня домом, вкладом на мое имя, знакомством с городским головой господином Дуваном! Хитрый был человек! Прельстил!
Ирма засмеялась, встала на носки и закружилась, раскинув руки и смущая учителя обнаженными коленями. Журавль опустил правую ногу, завертелся, подняв крылья, в такт движению покачивая головой и удивляя легкостью, плавностью и гибкостью. Остановившись, танцовщица смотрела на длинноногого танцора и хмурила брови.
— Глупая птица! — сказала она, тряхнув головой и, обиженная, ушла.
Перешивкин за этот день второй раз поднял камень, чтобы швырнуть в нахальную птицу, но журавль взлетел на крышу дома, и учитель побоялся попасть в слуховое окно. Ему показалось, что журавль свысока посматривает на него, глумится над ним, и он подумал, что, вообще, все стараются выставить его на посмешище и причинить ему вред. Он готов был вырубить лозу, распятую на стене герром фон-Руденкампф, и акации, скрестившие желтые ветки, как старые девы руки, и абрикосовые деревца, которые, словно негодяи-школьники, показывали ему за спиной зеленые. языки.
— Что с вами? — спросила Ирма, выходя в сад накладывая купальное полотенце. — Скажите, каким трамваем я попаду на пляж?
— Идите на Пушкинскую и садитесь на дачный! — ответил Перешивкин, вытирая на лбу пот. — Он пойдет по Лазаревской, мимо театра, а потом свернет на Гоголевскую, Вторую Продольную, Вторую Поперечную, Третью Продольную…
Ирма уходила, опустив руку с полотенцем. Один конец шали, перекинутый через плечо, покачивался на ходу, и белая бахрома ласкала ее икры. Перешивкин пошел за ней и говорил, неуклюже толкая ее:
— Вы поймите, до чего тяжко русскому человеку жить с немкой и иметь от нее белобрысого немчика…
Амалия Карловна видела из окна, как ушел муж с жилицей, и опустила руку с недомытой тарелкой, на которой желтели пятна от с’еденного Ирмой, пончика.
— Вилли! — с грустью сказала она сыну (Амалия Карловна всегда в отсутствие мужа называла сына не Кириллом, а Вильгельмом). — Вилли! Фатерхен ухаживайть за фрау!
— Мутерхен! — воскликнул мальчик, сжимая кулачки. — Я окрашу ее!
2. ВРАЩАЮЩИЙСЯ
Канфель купил входной билет, прошел мимо кассовой будки, и перед ним развернулся лечебный пляж, разделенный деревянными перегородками на три части. Слева загорали женщины, они мазались оливковым маслом, мочили себя морской водой, клали на голову и на грудь компрессы. Тут же в песке, как бронзовые жуки, ползали дети, сидели в наполненных водой ванночках, пуская по воде резиновых красных гусей и целлюлоидных пупсов. В правом отделении стояли столбы, на них висели трапеции, кольца и веревочная лестница. Держась за кольца, мужчины кувыркались, вертелись колесом на трапеции, поднимались на руках по лестнице, потом бежали по мостику, который шел от берега в море, и, раскачавшись на краю мостика, бросались в воду. Больше всего народу было на среднем, общем пляже, где курортники, читая и болтая, проводили время до обеда. Здесь было много теневых навесов, соломенных кабинок, плетеных лежанок, здесь обносили прохладительными напитками, и выстрелы пробок напоминали ресторан. Дежурный врач в халате и пробковом шлеме ходил по пляжу, бранил заядлых купальщиков, щупал пульс, запрещал делать гимнастику, но совершал он это больше для очищения своей медицинской совести.
Ирма сияла кашемировую шаль, на которой вспыхнули красные, синие, голубые гвоздики, осталась в черном с желтыми вставками купальном костюме и, ступая по пляжу, высоко подняла красивую голову, словно спрашивая:
— Как я вам нравлюсь, месье и медам?
Она выбрала место, разостлала простыню, из которой выпала книга, села, и ветер, вздыбив простыню, скомкал ее. Ирма хотела положить камешки на углы простыни, но кругом был песок, и она насыпала на углы горки песку. Ирма легла, на бок, раскрыла книгу, стала перелистывать ее, ежесекундно поднимая глаза и встречая взгляды любопытных. Канфель раскинул свою простыню рядом с Ирмой, она отложила, книгу, стала вглядываться в него и воскликнула:
— Боже мой! Это вы!
— Что вы читаете? — спросил Канфель, сев на простыню и пожимая кончики пальцев танцовщицы.
Ирма передала ему книгу, он посмотрел на цветную обложку, где лежала полуобнаженная женщина: это был роман Виктора Маргеритта «Моника Лербье». Канфель отдал книгу Ирме, побежал к морю и стал мочить платок. (Второй Канфель в черных трусиках, встав вверх ногами, возник в воде; но и в такой позе сохранился его четкий пробор и самоуверенная улыбка на губах.) Канфель растянулся на простыне, положив компресс на сердце, и солнце, как набухшая кипятком губка, прикоснулось к его телу. Он зажмурился, в глазах поплыли оранжевые головастики, и кровь стремглав бросилась по артериям.
— Мне кажется, — сказал он, щупая свой пульс, — что вы близкая родственница героинь Маргеритта!
— Даже не дальняя! — возразила Ирма, тоже опускаясь навзничь. — Вы читали эту книгу?
— Читал! — соврал Канфель (он давно просматривал только юридические книги). — Между делом, в трамвае, в очереди, на сон грядущий! Служба с’едает человека, как немец сосиску!
— Где вы служите?
— Юрисконсульт хлебной фирмы. Триста, кроме практики. А практика у соседа!
— Вы женаты?
— К чему вам это? — спросил Канфель, приоткрыв левый глаз и ничего не видя из-за радужной слезы. — Я не марксист, но по вопросу о браке я материалист. Я считаю, что в основе брака должно лежать солидное обеспечение, а не одна комната на двоих, два стула из Мосдрева и над головой — дюжина мокрых пеленок, заражающих воздух нашатырем!
Канфель повернулся на живот, прислушался, вокруг шел хронический разговор о том, кто сколько кило прибавил и потерял в весе: полные отдавали свои кило худым, худые уступали свои кости и кожу полным. Группа мужчин, окружив белотелую польку, рассказывала анекдоты, полька на двусмысленных местах зажимала уши и повизгивала. Подросток в желтых трусиках пытался встать на руки, падал на голову, смеша сухоногого мужчину, который ел «лечебные» абрикосы. Рядом с мужчиной лежала его жена без купального костюма, уголок простыни служил ей фиговым листом, муж по временам косился на соседей и заботливо подтягивал фиговый лист.
