Юрий Яковлев - Первая Бастилия
— Кто писал? — спрашивает инспектор.
Студент озирается. Подходит к инспектору ближе и шепотом докладывает:
— Милославцев!
— Сюда Милославцева и служителя с рубанком!
Все, что приказывает инспектор Потапов, должно выполняться мгновенно.
И вот уже служитель рубанком снимает стружку с двери и вместе со стружкой слетает крамольная надпись.
Перед инспектором стоит студент Милославцев.
— Ты написал?!
— Извольте говорить мне «вы»!
Глаза инспектора расширяются.
— Молчать! Ты писал?!
Милославцев молчит. И его молчание звучит вызовом.
Пыжов стоит в стороне, прижимаясь к стене. В коридоре появляются студенты.
— Открыть карцер! — командует инспектор.
Служитель с трудом открывает замок и распахивает дверь. Взбешенный Потапов вталкивает в карцер Милославцева.
— Не смеете! Это не казарма!
Потапов замечает, что он окружен целой толпой студентов. Он обводит их медленным, тяжелым взглядом. Он всматривается в каждое лицо, словно заучивает их наизусть.
— Вон! — кричит он.
Но никто не сходит с места. И Потапову кажется, что его голос не звучит, раз никто не слышит его приказа и не расходится.
Вулкан начинал пробуждаться. Все чаще ощущались подземные толчки, и клокочущая магма недовольства и протеста поднималась к краям кратера. Инспекция, как пожарная команда, была в полной боевой готовности, бдительно следила за грозной жизнью пробуждающегося вулкана.
Володя был частицей этой огненной магмы. Его ненависть к самодержавию накалилась. И, чувствуя поддержку товарищей, он стал еще деятельней и неутомимей… Торопливый шаг. Резкие движения. Острые слова.
— Ульянов, ты куда?
— В седьмую аудиторию, на лекцию о русском бесправии!
Но на лекции не всегда хватало времени. И радеющие служащие инспекции доносили: «Ульянов Владимир в ноябре неисправно», «Ульянов (юридический) в ноябре не часто».
Зато заседания революционных кружков и землячеств Володя посещал часто и исправно. Володя как бы забыл, что к нему — к брату казненного государственного преступника — инспекция приглядывается особенно пристально. Он действовал без оглядки. И это не было ни безрассудством, ни легкомыслием. Это был риск будущего революционера, подпольщика. Риск, подкрепленный смелостью и убежденностью.
Студенты говорили:
— Надо бороться с инспекцией. Надо бороться за свободу землячеств и отмену университетского устава.
А Володя, подводя итоги, обобщал:
— Надо бороться с самодержавием!
Бороться. Бороться. Бороться.
Над вулканом курится дымок. Близится извержение. Еще одна вспышка гнева — и вулкан проснется.
Володя все реже бывал дома. Он или являлся вечером, или, наскоро отобедав, исчезал снова.
— Володенька, куда ты спешишь? — спрашивала мама.
— В кухмистерскую, — отвечал он.
— В кухмистерскую? Разве я тебя плохо кормлю или тебе не хватает? — удивлялась Мария Александровна.
— Нет, нет. Все очень хорошо. А в кухмистерской мы, например, играем в шахматы.
— Ну, если в шахматы…
И вот уже фуражка на голове, шинель на плечах, нужная книжка засунута в карман. Все. До свиданья!
У студентов нет дворянских собраний и английских клубов. Но зато у них есть славные кухмистерские, где пахнет подгорелым подсолнечным маслом и кислыми щами, где слабый свет проникает в полуподвальные сводчатые окна и где на десерт подаются такие разговоры, которые готовы соперничать с любым черным и красным перцем.
Когда Володя стряхнул снег и переступил порог кухмистерской, там было полно народу. Все сгруппировались вокруг одного стола, за которым сидел незнакомый студент с забинтованной головой. Его фуражка лежала рядом на столе, а шинель была небрежно брошена на стул. В форменной куртке незнакомый юноша был скорее похож на раненого солдата, чем на питомца университета.
— Тише! Тише! — слышалось со всех сторон тесной комнаты, уставленной столами. — Пусть скажет наш московский коллега.
Студенты утихли. Молодой человек с забинтованной головой поднялся. Осмотрел собравшихся и негромким, ровным голосом заговорил:
— Я прибыл оттуда, где пролилась кровь студентов и где два наших товарища сложили свои головы.
Студент поправил повязку и продолжал:
— Мы собрались перед университетом на Манежной площади, чтобы выразить свой протест. Через некоторое время к нам подъехал Юрковский — обер-полицмейстер, сиятельство. Подъехал и начал убеждать нас разойтись по домам…
Студент говорил медленно, словно каждое слово стоило ему труда. И Володя вместе с ним переносится на Манежную площадь.
Володя увидел большую площадь, запорошенную первым снегом. У ограды собралось множество студентов. А некоторые даже забрались на ограду.
Перед студентами на белом коне, нетерпеливо переминающемся с ноги на ногу, восседал грузный, сверкающий пуговицами обер-полицмейстер. Он не походил на мужиковатых городовых. Его лицо холеное, а усы нафабрены и ухожены. И в руке Юрковского не плоская полицейская «селедка» и не витая скрипучая нагайка, а надушенный батистовый платочек. И голос его мягкий, учтивый.
— Господа, — обращается он к студентам, — в последний раз предлагаю вам разойтись по домам.
— Нас не запугаете! — кричат студенты. — Мы не трусы! Мы можем постоять за себя!
Юрковский молчит. Он достает из портупеи свисток, протирает его батистовым платком — очень чистоплотный господин! — подносит свисток ко рту и свистит.
И сразу раздается лязг подков. Кто-то кричит: «Донцы! Казаки!» Из-за угла с Никитской вылетает эскадрон казаков. Они мчатся, размахивая нагайками и пиками.
В это же время со стороны Охотного ряда долетел протяжный свист. И оттуда, обгоняя друг друга, помчались мясники. Их фартуки, забрызганные кровью, развевались на бегу, как грязные знамена. Мясники на ходу закатывали рукава. А на их красных рожах играло разбойное озорство.
И в следующее мгновение началась свалка. Охотнорядцы и казаки врезались а толпу студентов. Здоровый мясник с размаху ударил бледного очкастого юношу. И на снег упали его разбитые очки в тонкой серебряной оправе.
И сразу конское копыто сплющило их.
Конские морды теснили юношей, прижимали их к черным прутьям ограды. Взлетали и со свистом опускались нагайки. И обезумевший от ярости казак проткнул пикой студента. И юноша осел, упал на снег.
Лица, руки, нагайки, кулаки, пики, кровь. Все смешалось в сплошной жестокий хаос. И толпа студентов, раздавленная, смятая, стала медленно отходить к Никитской.
На мостовой остались раненые, убитые. Несколько кровавых пятен алело на снегу. Несколько фуражек валялись, растоптанные копытами.
Раненый студент ухватился руками за ограду. Но руки не смогли удержать его. Они разжались. И раненый упал…
Володя комкал в руках фуражку и напряженно слушал московского товарища. Когда тот кончил свою речь и устало опустился на стул, кухмистерская загудела от возмущенных голосов студентов:
— Хватит терпеть! Мы должны выступить. Проявить солидарность.
Один из товарищей отозвал Володю в сторону и тихо сказал:
— Есть телеграмма министра просвещения Делянова: «В случае беспорядков действовать без послабления».
— Вот как? — Володя приподнял бровь и слегка наклонил голову. — Что ж, будем и мы действовать… без послабления.
Да, вулкан пробуждался, и Володя был в эпицентре надвигающегося землетрясения.
Пройдет время, и в анкете для Всероссийской переписи членов РКП(б) он — тогда уже Владимир Ильич Ленин — напишет скромно и скупо: «Участие в студенческих движениях (1887)». А тогда это обыкновенное слово «участие» вмещало в себя неутомимую работу, отдачу всего себя. На глазах новых товарищей Володя мужал, креп, становился умелым лоцманом в опасном море политической борьбы. В своих выступлениях он был краток, точен, резок. Услышав пустое разглагольствование о некой абстрактной свободе, он тут же восклицал:
— Образчик соединения блестящей фразы с пустотой содержания!
Почувствовав нерешительность, стремление уйти от задач политической борьбы к крохоборству, он ставил меткое клеймо:
— Российский яснолобый либерал.
Он был наэлектризован, напряжен, одержим борьбой с самодержавием. И то, что накапливалось в нем в течение последних лет, вдруг созрело, выкристаллизовалось и обрело грозные очертания.
Физический кабинет уставлен приборами. А со стен из тяжелых рам смотрят строгие лица открывателей законов природы. Кажется, они прислушиваются к разговору, который разгорается в кабинете.
В это время дверь резко отворилась, и в комнату вошел Володя. В руке он держал листовку.
Володя подошел к столу, положил листок и сказал:
