Гурам Панджикидзе - Седьмое небо

— Оставь ее, лучше выпьем!

Мы снова выпили. Бутылки были пусты, и все поплыло перед моими глазами. К нам подошел официант, он что-то говорил Левану, но я помню только одну фразу: «Не беспокойтесь, уже заплачено». По-видимому, заплатил тот толстяк. Не помню, как я вернулся домой…

За время нашей институтской жизни я не замечал за Леваном ничего плохого. Он прекрасно учился, товарищи любили, уважали его. И я его любил и всегда радовался, когда Левана хвалили при мне, когда узнавал о нем что-нибудь хорошее. Но воспоминание о нашем разговоре в ресторане всегда грызло меня.

Потом мы расстались надолго — Леван уехал в Магнитогорск, совершенно неожиданно отказавшись от аспирантуры. Почему же до сих пор память о той ресторанной пьяной болтовне сидит во мне? Ведь та его философия могла быть просто мальчишеским задором, желанием сразиться с жизнью…

С тех пор Леван очень изменился. Наверняка и взгляды его непохожи на прежние. И в Россию он уехал за знаниями, за серьезными, глубокими знаниями. Работал там без дураков. И все же в глубине души я чувствовал, что тот, старый, разговор не был случайным. Хотя теперь Леван вернулся и снова идет на завод, идет туда, где труднее, а не в научно-исследовательский институт. А может быть… Нет, к черту! Я терпеть не могу подозрительных, недоверчивых людей. Чего я хочу от него? В чем подозреваю?

Человек идет на завод. Тут все просто и ясно.

Я глубоко вздохнул и посмотрел на Хидашели. Он о чем-то весело разговаривал с товарищами и Маринэ. Я не подозревал, что так люблю Левана.

Из семидесяти пяти человек, поступивших на наш первый курс, семьдесят были медалистами. Двух фронтовиков зачислили без экзаменов, а по конкурсу шли только трое. Поэтому к первому сентября мы совершенно не знали друг друга.

Помню, как я волновался. Начиналась новая жизнь. И я представления не имел о том, какой она будет. Только предчувствия, радостные и тревожные, переполняли меня.

Родные тоже подогревали во мне это настроение. Отец подарил часы. Тогда, спустя всего пять лет после окончания войны, это был роскошный подарок. И еще мне купили первый в жизни отрез на костюм.

— Сшей его в Тбилиси к Октябрьским праздникам, деньги мы тебе пришлем, — сказала мама.

Первого сентября я примчался в институт за два часа до начала занятий и был далеко не первым. Сердце мое учащенно билось. Я тревожно оглядывал ребят — ни одного знакомого лица. Поглядел в расписание. Оказалось, что в этот день всего две лекции: высшая математика и черчение. Я даже огорчился, что мой первый студенческий день будет таким коротким.

В коридорах толпилась уйма народу. Мне поскорее хотелось узнать, кто же в моей группе. Я даже пытался отгадать, заглядывая ребятам в лица. Точно я знал только одно — на курсе нет ни одной девочки. Да и какая девушка, если только она не полоумная, могла бы пойти на наш факультет!

Я заранее нашел аудиторию, где предстояло слушать первую лекцию. У двери стояли ребята. Это, наверное, и есть металлурги. Среди них был один седой человек — я сразу обратил на него внимание. Наверное, фронтовик. Я тогда подумал: зачем ему в таком возрасте учиться? По своему внешнему виду он настолько отличался от всех остальных, что мне даже стало неловко.

Наконец прозвенел звонок.

Огромная аудитория моментально заполнилась. Здесь собрались три отделения — сталевары, литейщики, прокатчики, — у нас были общие лекции. Ребята с нескрываемым любопытством оглядывали друг друга. Наконец в аудиторию, прихрамывая, вошел тот самый седой человек. Очень тихо поздоровался с нами и поднялся на кафедру. Это был доцент Квернадзе.

Воцарилось молчание. Квернадзе не спеша достал очки, надел их и полистал курсовой журнал. Первым ему попал под руку журнал доменщиков. Он очень ясно произносил все фамилии и внимательно оглядывал вскакивающих со своих мест ребят. По-видимому, старался запомнить студентов. И мы тоже не отставали: поворачивали головы к встававшему и испытующе его оглядывали.

Вторым был журнал нашего отделения. Теперь я смотрел во все глаза — это были наши.

— Хидашели Леван! — произнес преподаватель. Молчание. Никто не встал.

— Хидашели Леван! — повторил Квернадзе. Он снял очки и обвел аудиторию вопросительным взглядом.

— Его нет, уважаемый лектор! — крикнул кто-то за моей спиной.

Как я потом узнал, это кричал Резо Кавтарадзе, школьный товарищ Хидашели.

Вначале все повернулись к Резо, а потом к преподавателю. Нам казалось, произойдет что-то ужасное. Но ничего не произошло. Квернадзе сделал отметку в журнале и спокойно стал читать дальше.

«Несчастный, — подумал я, — угораздило его заболеть в первый день».

Я и представить себе не мог, что не прийти первого сентября в институт можно по какой-нибудь другой причине.

— Он что, болен? — прошептал кто-то сзади.

Я прислушался.

— Ну да, болен! Просто отдыхает в Гаграх, — также шепотом ответил Резо…

Прошло пять учебных дней, а Хидашели все еще не появлялся. Его фамилию уже запомнили, и теперь, когда в начале занятий преподаватель называл ее, несколько человек отвечали:

— Хидашели нет.

— Что ему торопиться, — смеялись бывалые, — ведь завтра тоже еще сентябрь.

Но нам, новичкам, его отсутствие казалось загадочным и даже романтичным. Его появления ждали со странным интересом. Мы еще не перезнакомились друг с другом, а имя Левана Хидашели знали на курсе все.

На шестой день Хидашели открыл наконец дверь в аудиторию. Он опоздал минут на десять, и, когда появился в дверях, все поняли — это и есть Леван Хидашели. Почему-то мне казалось, что при его появлении в аудитории разразится хохот. Ребята признались позже, что им тоже так казалось. Но никто не издал ни звука. В дверях стоял стройный юноша. Его бронзовое лицо и мускулистое тело будто говорило нам: «Ну, ребята, не ошибитесь!» Студенты поглядывали то на Левана, то на лектора, словно ждали чего-то. Квернадзе совершенно равнодушно указал Хидашели на свободное место, не прерывая лекции. Леван огляделся, подмигнул Резо, приветствовал его поднятой рукой и сел рядом. Кто-то сзади предложил Левану:

— Дать тебе бумаги?

— Разве он сделал открытие в математике? — улыбаясь, спросил Хидашели.

— А что он должен открыть? — растерялся парень.

— Не сделал открытия? Значит, все, что он говорит, есть в учебнике. — Леван демонстративно повернулся и принялся разглядывать студентов.

— Разве у нас девушек нет? — спросил он довольно громко.

Ребята прыснули.

— Тише, что там за базар! — раздраженно спросил Квернадзе и, сняв очки, посмотрел в нашу сторону.

Леван вскочил и церемонно произнес:

— Прошу покорно извинить!

Во время перерыва я не видел Хидашели, а на второй час лекции он не пришел.

На следующей лекции — неорганической химии — старая профессорша объявила нам:

— При нашей кафедре есть научное студенческое общество. Желающие могут записаться. Предлагаются для разработки две темы: «Система Менделеева и валентность» и «Металлы и металлоиды». Кто хочет заняться этими темами? — И она осмотрела аудиторию. Все молчали. Меня всегда интересовала химия, и мне сразу захотелось записаться в это общество, но я постеснялся лезть первым. По-моему, многие ребята испытывали то же, что и я. — Неужели нет желающих? — улыбнулась профессорша.

— Я хочу заняться первой темой! — вскочил Хидашели.

Все разинули рты. Это было неожиданно.

— Очень приятно, — сказала старая профессорша. — Значит, вы возьмете «Систему Менделеева и валентность»?

— Вот именно.

— Ваша фамилия?

— Леван Хидашели, группа сталеплавильщиков.

— Когда вы сможете прочесть реферат?

— В первую же пятницу.

— Вам достаточно времени? Имейте в виду, это неспешно.

— Достаточно.

В следующую пятницу на занятие кружка пришел весь курс. Профессорша никак этого не ожидала и не скрывала своей радости. Она и не предполагала, что это интерес не к химии, а к Левану Хидашели.

Леван вышел к доске и, не глядя в свои записи, прочел реферат. Он рассуждал спокойно, убедительно. Мысли свои излагал свободно. Дикция у него была прекрасная. Он говорил негромко, но очень ясно и так, будто обращался к одному человеку. На вопросы тоже отвечал удачно. После доклада профессор Алавидзе сказала, что получила большое удовольствие от его работы.

С того дня мы стали смотреть на Левана другими глазами. А после первой же сессии стало очевидно, что Хидашели — лучший студент потока. Его курсовые были всегда на самые сложные темы. На конференциях он брался за трудные рефераты. Леван совершенно не выносил, если чей-нибудь доклад вызывал больше споров, чем его. Он любил быть первым, но, надо отдать ему должное, никогда не задавался, не подчеркивал своего превосходства.