Виктор Шкловский - Энергия заблуждения. Книга о сюжете
Аксинья, оставив которую ехал Толстой на Кавказ, оживает через много десятилетий в маленькой повести «Дьявол». И там герой повести еще раз постарается убить ее, чтобы наконец освободиться от соблазна.
Повесть «Дьявол» написана почти одновременно с «Крейцеровой сонатой».
Герой повести то убивает себя, то женщину, которую он любит, то автор убивает их обоих. Если можно зримо видеть, как мучается Толстой – как быть, – то это здесь.
Проходит десять лет. Десять лет работы над романом, в котором всего только девять печатных листов. Это маленькая книжечка. И Толстой берет другую развязку.
Как мы уже говорили, переправились абреки с той стороны. С ними перестреливались казаки. И в бою был ранен Лукашка, человек, который любил Марьяну. И она тогда отвергла иноземца, чужака Оленина, с которым она до этого и не сошлась. Этот бой был трещиной между просто русскими и казаками. Люди разлюбились, разошлись.
Конца в «Казаках» нет, то есть нет традиционного конца.
Оленин уезжает.
У ворот стоят Марьяна и Брошка.
Разговаривают.
Оленин, которого Ерошка назвал «нелюбимым» и как бы оплакивал его, сидя вместе с ним за вином, – он уезжает. Старик казак Ерошка, друг и учитель Оленина, – научил его законам охоты, законам простой жизни, – и женщина, которая все-таки интересовалась Олениным, – они разговаривают друг с другом, но не о том человеке, который уезжает.
Пылит коляска, падает пыль, и исчезает память о человеке. Он выпал из жизни станицы.
Энергия заблуждения в поисках сюжета скрыта. Вещь как будто не была окончена. Но это был настоящий конец. Новый конец. Концы толстовской прозы как концы прозы Чехова, они не были условны.
Толстой скрывал новость своего открытия. Он продал роман как недописанный. Сказал, что он это сделал для того, чтобы рукопись не была изрезана для заклейки окон. А роман был окончен. Окончен по-настоящему.
Толстой уехал с Кавказа не так далеко. Поехал воевать с хорошо вооруженными французами, англичанами, турками и итальянцами, которые все вместе подстригали когти Николаю I, человеку, который проспал изменения техники своего времени. Он думал, что он лев. Он был престарелым бульдогом.
Защищать Севастополь Толстой уехал с недописанной, неразрешенной судьбой своего героя.
И во всех своих романах он продолжает поиски своего реального единства с историей.
Лев Николаевич следил за собой, писал дневники, ставил себе отметки, возвращался к прежним мыслям, и поэтому за ним легко идти, когда знаешь, что ищешь.
Я хочу вернуться на оставленную дорогу. Толстой, уже написавший «Отрочество», размышляя о своей гениальности, в которую верил, записывает в дневнике 7 июля 1854 года: «Что я такое? Один из четырех сыновей отставного подполковника, оставшийся с 7-летнего возраста без родителей, под опекой женщин и посторонних, не получивший ни светского, ни ученого образования и вышедший на волю 17-ти лет без большого состояния, без всякого общественного положения и, главное, без правил; человек, расстроивший свои дела до последней крайности, без цели и наслаждения проведший лучшие годы своей жизни, наконец изгнавший себя на Кавказ, чтоб уйти от долгов… оттуда, придравшись к каким-то связям, существовавшим между его отцом и командующим армией, перешедший в Дунайскую армию 26 лет прапорщиком, почти без средств, кроме жалованья… без практических способностей» —
– выговаривает он сам себе; но когда Толстой пишет: «Я дурен собой, неловок, нечистоплотен и светски необразован. – Я раздражителен, скучен для других, нескромен, нетерпим… и стыдлив, как ребенок. Я почти невежда. Что я знаю, тому я выучился кое-как сам, урывками, без связи, без толку, и то так мало. У меня нет ни ума практического, ни ума светского, ни ума делового… Я так честолюбив… что часто боюсь, я могу выбрать между славой и добродетелью первую…» – то это человек, который почувствовал в себе гения. Человек, брошенный всеми, но идущий поэтической, своей дорогой бесконечно повторяющихся ошибок и снова находящий свой путь, – который будет единственным путем и поэтому почти не находил.
Он часто делал открытия, перечитывая, перепроверяя себя, и вдруг открывает, что он любит Кавказ, хотя и по-своему, но сильно любит. Посмотрев прекрасные горы, он уехал с Кавказа на другую дорогу.
«Действительно хорош этот край дикий, в котором соединились две противоположные вещи; война и свобода». В Пушкине его поразили «Цыганы», «которых, странно, не понимал до сих пор».
Великий человек, он в это время уже писатель, неожиданный, ни на что не похожий, человек со своей дорогой, он и дневники свои пишет не для доказательства, а как маленькие рассказы.
Толстой величайший человек, и именно поэтому он герой не на своем месте.
Он не помещается в своей собственной биографии. На Кавказе, несмотря на участие в перестрелках, он не получил георгиевского креста, а он за ним ехал.
В тот день, когда он должен был получить крест, он сидел под арестом.
Не схлопотал он георгиевский крест и под Севастополем, хотя очень хотел получить.
Он несчастен потому, что у него нет дороги; нет дороги потому, что он счастлив, – у него есть своя дорога, которую найдет энергия заблуждения.
Он всегда ошибался в любви, в устройстве жизни, в поисках денег, в определении положения.
Когда он пишет о своем ложном положении, он забывает, что Горчаков его родственник.
Бабка Толстого, княгиня Горчакова, старшая в роде Горчаковых.
Он был внучатым племянником Горчакова, командующего Дунайской армией, а его бабушка была старшей в роду Горчаковых; это высшая аристократия.
По линии Толстых он много менее аристократичен. Его отец подполковник, прошедший войну, но проживший состояние, он женился на симпатичной благородной женщине, которая была аристократичнее его самого.
Б. М. Эйхенбаум как-то хотел написать целую работу о Горчаковых и о роли этой фамилии для Толстого.
Попав в Бухарест, молодой Толстой, только что произведенный в офицеры, пригласил к себе на ужин офицеров, он ждет гостей.
Приходит один молодой сослуживец, «мальчик» Бартоломей.
Лев Николаевич болел собой все время; сомневаясь в характере болезни, он записывает 7 июля 1854 года: «Был вечером у меня Горчаков, и дружба, которую он показал мне, произвела это славное замирание сердца…»
Но через два дня: «Обед мой не удался: ни Горчаков, ни доктор не могли быть. Один Бартоломей ел моего поросенка и восхищался Шиллером».
В дневнике он пишет: «Неужели я не из них?»
Да, он не был человеком их общества.
Сцена, которая произошла с Толстым, похожа на сцену Чарли Чаплина, героя «Золотой лихорадки».
Чаплин ходит в когда-то хорошем, теперь изношенном костюме; его ботинки слишком велики; он все время ошибается и все время торопится.
В великой и горькой картине «Золотая лихорадка» он приглашает к себе на обед прекрасных женщин. Они не приходят.
Он один танцует на столе, не ногами, а булочками, в которых воткнуты две вилки.
Несчастный герой поразительно упорен и продолжает быть как бы счастливым.
В горах он находит и теряет золотую жилу. Он попадает в дом на ребре горы, дом качается.
Дом качается, как судьба.
Но он находит наконец свое золото, свою судьбу; а женщину, которую он хочет любить, он встречает, вылезая из бочки, в которую спрятался.
Толстой не имеет места в жизни.
Он пишет 24 и 25 июля 1854 года, завидуя: «Не буду подавать рапорта (о переводе в Крымскую армию. – В. Ш.), пока не буду в состоянии завести лошадей, и употреблю все средства для этого… Так называемые аристократы возбуждают во мне зависть. Я неисправимо мелочен и завистлив».
В рассказах, очерках, в своих произведениях Толстой скоро напишет об этих аристократах, о людях, которые все время считаются друг с другом; в душе Толстого возрождалось то, что в старой России называлось местничеством.
И это местничество будет продолжаться до тех пор, пока он не займет место на самом высоком месте славы.
И тогда он убедится, что это местничество для него не нужно.
Толстой почти все время ведет дневник. Читая первую вещь Толстого, Чернышевский отметил: этот человек, вероятно, ведет дневник; он знает душу.
Да, скажет человек, перечитывая много раз недостижимого Толстого.
Метод работы Толстого, который я, может быть, необдуманно назвал, распространяя одно место из его письма к Страхову, этот метод близок к тому, что он сам назвал энергией заблуждения.
Повторю.
Толстой говорил: никогда не умел рисовать круг, «рисую, потом исправляю».
У Толстого нет первоначального плана книги или встречного плана ответов.
Когда Толстой решил издать книгу «Воскресение» за границей, с тем чтобы передать гонорар в пользу духоборов, то издатель попросил, не имея на руках еще не написанного романа, попросил план.
Эта просьба была передана через Черткова.
