Владимир Тендряков - Среди лесов
— Мне б Ленина… «Великий почин».
— Нет сейчас у меня, Спевкин читает.
Встретив Спевкина на следующее утро, Груздев заворчал:
— Ты чего две недели книгу держишь?
— Какую? Ах, да… Все, знаешь ли, недосуг. Уж немного осталось дочитать.
Но Груздев по скользнувшим в сторону глазам Спевкина понял, что тот и не брался за книгу.
— Тоже мне чтец… Не один, чай, в колхозе читаешь, книги-то нам на время дают.
Поздно вечером, возвращаясь со скотного, он увидел в окне правления свет, осторожно заглянул: Спевкин, запустив пальцы в рыжие кудри, сидел над книгой, рядом в пепельнице — куча окурков, свет лампы подернут легким туманцем. И снова где-то в душе засосало: «Он читает, а я вот сейчас спать завалюсь…»
Работа на МТФ, партийные дела да еще книги… Степан все чаще и чаще заводил разговор с Родневым, чтобы тот принял секретарскую обязанность — как раз ему по плечу. Но Роднев отвечал:
— Как же я приму? Молочную ферму и то с рук на руки просто не передашь, а тут — парторганизация. Вот подойдет отчетно-выборное собрание, тогда посмотрим.
Но до отчетного собрания было далеко, и Груздев решил съездить в райком, посоветоваться, нельзя ли пораньше, до отчетно-выборной кампании, переизбрать секретаря парторганизации.
Вернулся он из Кузовков поздно. Зашел на огонек к Спевкину.
— Уж не сам ли Паникратов тебя прочесал? — спросил Дмитрий, увидев, что лицо Степана хмуро, а усы обвисли.
— Да нет… — отмахнулся Груздев. — Дернуло меня за язык… Расхвалив я нашего Василия Паникратову, а тот: «Заберем от вас Роднева. Нам в райкоме нужны хорошие работники. Давно, говорит, он на примете».
Спевкин, пристально глядя широко открытыми глазами на свет лампы, барабанил пальцами по столу.
— Молчать бы мне, — вздохнул Груздев.
— Ну, человек не иголка, все равно заметили бы! Идем, чего сидеть, — первый час, поди.
Они вышли из правления. Стояла теплая, темная августовская ночь. Мерцали крупные звезды, перепутавшись с черными ветвями старой полузасохшей березы. Деревья спали. Прикорнув около них, спали низенькие домишки, спал каждый листик. В воздухе, влажном, пахучем, чувствовалось: недолгое северное лето уже перезрело, где-то рядом — осень, и, может быть, следующая ночь уже не будет такой теплой.
Спевкин повернулся к Груздеву и вполголоса заговорил:
— Чуешь, какая тишь в Лобовище?.. Покинь нашу деревню — всю жизнь будет сниться. А Роднев, брат, в десять раз сильнее нас с тобой это понимает. Его отсюда не выдерешь, сросся с нами, присох. Никуда не пойдет. Его, думаешь, Трубецкой бы к себе не взял? Нет, брат, он наш, лобовищенский.
10
Инструктора райкома партии Евдокию Лещеву — полную, белолицую, в сорок три года красавицу хоть куда — за глаза называли «бой-баба». Говорила она низким голосом с властными интонациями, и если смеялась, то по-мужски громко, закидывая назад голову.
Прибыв в лобовищенский колхоз, она сразу же принялась проверять готовность к уборке. Роднев ждал, когда Лещева освободится, чтобы поговорить с ней на досуге, не торопясь. Но Лещева прошлась по полям, заглянула в амбары, на сушилку и, остановясь около кузницы, помахивая тощим офицерским планшетом, сделала выговор Спевкину и кузнецу Прутову за неотремонтированные до сих пор телеги. Затем инструктор прочно уселась в легкую плетушку и на прощанье сказала:
— А сдвиг у вас есть. Слышно, за ум взялись, у чапаевцев опыт перенимаете. Давно пора…
И уехала в другой колхоз.
Узнав об этом, Роднев рассердился. Он позвонил Паникратову и сообщил, что инструктор райкома, побывав в колхозе, не подумал заглянуть в партийную организацию.
Паникратов пообещал на недельке заехать сам.
Однажды через Кузовки пролетел вороной чапаевский жеребец Жаргон, запряженный в легкий ходок. Изогнув шею дугой, храпя и роняя пену на пыльную дорогу, он остановился перед крыльцом райкома.
Трубецкой, в легком полотняном костюме, молодцевато спрыгнул на землю и, прижимая к боку сноп, перемахивая через две ступеньки, взбежал на второй этаж, к Паникратову. Поздоровавшись, он бросил на кумачовую скатерть стола сноп ржи.
— Первый сноп… Прошу любить и жаловать…
Так бывало почти каждый год.
Раньше на территории колхоза имени Чапаева лежала песчаная пустошь, прозванная «Вороньи Выпечки». Перед самой войной пустошь распахали, засеяли, заставили родить хлеб. Далось это с трудом, но зато, какой бы ни выпадал год, всегда на Вороньих Выпечках хлеб созревал раньше, чем где бы то ни было в районе.
Едва только на Выпечках появлялись спелые колосья, все чапаевцы принаряжались и шли на поле во главе с председателем снимать первый сноп.
Сжать первый в году сноп — награда, она предоставляется не случайному человеку, ее нужно заслужить. Таким человеком мог быть не только полевод, но и доярка, удивившая удоем, и конюх, вырастивший славных жеребят, и свинарка, и птичница. Этот день в колхозе имени Чапаева — праздник. Тут же на поле поют, пляшут, расстилают платки, ставят закуску… А председатель, Алексей Трубецкой, подхватив первый сноп, садится на Жаргона, лучшего рысака в колхозе, и летит в Кузовки показать всем, что он начал уборку, похвастать новым урожаем.
В районе стало привычкой: первый сноп из колхоза Чапаева — это сигнал, после которого торопливо передается телефонограмма: «Начать выборочную жатву…»
Уборка… Обрабатывают ли осенью стерню, — думают об уборке; ремонтируют ли зимой тракторы, — думают об уборке; выезжают ли весной на поля, — думают об уборке; следят ли в разгар лета за наливом зерна, — ни о чем другом, только об уборке! Уборка — экзамен за целый год работы каждого колхозника, каждого колхоза, всего района!
Утром, когда деревня словно вымерла, — на улице куры да дети, весь народ на полях, — Роднев, собравшийся с газетами во вторую бригаду, заметил несущуюся к Лобовищу легковую машину. Он издалека узнал райкомовский «газик» и догадался, что едет Паникратов.
«Газик» въехал на лужайку около правления, остановился. Шофер вылез из машины и, прихватив ватник, стал спокойно укладываться в тень на травку. Кроме него, в машине никого не было.
Роднев подошел к шоферу.
— А где хозяин?
Тот снисходительно ухмыльнулся.
— По дороге потерял.
— А именно…
— Да обычное дело — слез у повертки, сказал, чтоб к вам ехал, а сам пешком по полям… Пора бы знать, Федор Алексеевич — не кабинетная фигура.
Роднев пошел на поле. Там ему сказали:
— Был… Со Спевкиным под Ключи на ячмень ушел.
На Ключах ему сказали, что Паникратов уже направился в третью бригаду.
Только под вечер Василий наткнулся на секретаря райкома и Спевкина. Лицо Паникратова почернело от загара, ресницы припудрены пылью. Увидев Роднева, он широко улыбнулся:
— А-а, Василий, куда ж это ты провалился? Полколхоза обходили, нигде не встретили. Ну, здравствуй, здравствуй. Не надоело тебе в Лобовище? А мы овес смотреть идем, по пути на лен заглянем.
— Так мы уж видели лен, Федор Алексеевич, — заметил Спевкин.
— Какой лен? Что у дороги? Э-э, брат, знаю, — все, что у дороги растет, для глаз начальства назначено. А мы на Сугоры завернем, подальше, в глушь, вот там поглядим, что за лен у вас.
Осмотрели овсы, завернули на лен. Вернулись в правление усталые, пыльные, голодные. Роднев пробовал было заговорить о том, что неплохо бы в райкоме серьезно посовещаться об учебе отстающих колхозов у лучших, но Паникратов перебил:
— Вот что, у меня к тебе предложение есть: приходи в райком денька так через три-четыре, к тому времени я из командировки вернусь. Там и поговорим.
Стоявший за спиной Паникратова Груздев многозначительно переглянулся со Спевкиным.
11
Поднялось солнце.
Дорога шла сквозь молодой осинник. В нем не было густой тени, солнечные лучи, попадая в осиновую заросль, как бы растекались по всем уголкам, словно вода в прозрачной заводи.
Роднев прибавил шагу. Попутных машин не было. В это раннее время попадались только встречные — из села на станцию. За поворотом извилистой дороги показался трактор. Он стоял на обочине: рослая трактористка наливала воду в радиатор из помятого, блестевшего мокрыми боками ведра. Трактористка повернулась, взглянула на Роднева и вдруг смутила его неожиданно яркой красотой: одета в промасленный комбинезон, а лицо чистое, белое, с крепким румянцем, пушистые ресницы, темные глаза и широкие, на зависть любому мужчине, плечи.
Пройдя мимо, Роднев с минуту чувствовал — лопатками, затылком, всей спиной — ее взгляд на себе.
Глуховато взревел мотор. Через минуту трактор поровнялся с Родневым и, сбавив ход, остановился. Из окна кабинки выглянула трактористка.
— Эй, прохожий! — обратилась она с усмешкой. — В Кузовки?
