Николай Серов - Комбат

— Ну ладно… ладно, отдыхай, — положив на плечо ему руку, проговорил комиссар, повернулся выйти, но у самой двери задержался, вздохнул и сказал:

— Жаль будет, если тебя за это с батальона снимут..? Жаль…

„Как-то у меня все нескладно выходит, — растревоженно думал комбат, когда комиссар ушел. — Хочешь как лучше, а получается…“.

А в той половине землянки хлопали входные двери, слышались голоса распоряжений, разговоров по телефону. Комиссар с начальником штаба проверяли готовность рот к возможной вражеской вылазке. Тарасов забыл попросить их об этом, и теперь ему было приятно, что они все поняли сами. Успокоившись, что все будет сделано как надо, он помаленьку стал впадать в какое-то странное состояние то ли полудремы, то ли полусна. Усталость одолела его. И он уже не понимал, то ли наяву, то ли во сне слышатся ему и звуки, и голоса людей… Опамятовала его тишина. Он не знал, что было в этой внезапной тишине тревожного, но отчего-то встревожился сразу. Наверное, оттого, что уж очень стало тихо. А может, его встревожил чей-то голос, звучавший, как на вымершем месте. Он даже не понял сразу, кому принадлежал этот голос, так он изменился. И только потому, что голос этот с запинкой, с задержкой произносил слова, иногда говоря коверканные фразы, догадался, что это голос начальника штаба. Один он знал немецкий язык. Комбат не слышал начала перевода, но из услышанного понял, что это был вражеский приказ о наступлении. Потом понял он, что наступление назначено на сегодня.

Живя в постоянном напряжении, подсознательно даже чувствуя возможность нападения врага в любую минуту или получения приказа начать бой самим, он не просто знал, что ему следует делать прежде всего при самых разных возможностях боевой обстановки — он сжился со множеством самых разных вариантов боя. И сейчас мгновенно понял он ту огромную важность и значение вражеского приказа.

Железная дорога Ленинград — Мурманск была фашистами перерезана. Для связи с Мурманским портом и северным участком фронта протянули новую линию от станции Обозерская до Беломорска. Нацелив основной удар на этот участок фронта, где стоял в обороне и батальон Тарасова, фашисты решили разгромить наши войска и, двигаясь вперед, захватить Беломорск, чтобы с суши отрезать от страны Кольский полуостров.

Уже почти физически ощущая, какая угроза нависла над его батальоном, полком, дивизией, фронтом, Тарасов даже не подумал о том, что важный приказ противника добыл он со своими бойцами. Теперь ему было наплевать на все, кроме того, как верней поступить.

Он туго застегнул портупею, поправил гимнастерку, не чувствуя боли, резко причесал сбившиеся волосы. Делал это машинально, не думая о том, что делает, но подчиняясь твердому самоприказу, что это теперь непременно надо сделать.

Когда он в таком прибранном виде вышел, все враз вскочили, поправляя гимнастерки, подтягивая ремни.

Подтянутые, молчаливо-суровые, они стояли неподвижно, глядя на своего комбата.

— Передать в роты — готовность один! — спокойно скомандовал он.

Начальник штаба кинулся к телефонным аппаратам.

— Коня заложить в санки! — приказал комбат.

Никитич пулей вылетел из землянки.

— Дежурного по штабу полка мне!

Телефонист крутнул аппарат и тотчас вытянулся, держа трубку в руке.

— Говорит третий, — сдержанно-тихо сказал комбат в трубку.

— Ну что у тебя? — сонно и недовольно спросил дежурный.

Тарасов коротко бросил:

— Погода портится!

Это был условный сигнал внезапного наступления противника. На том конце провода все замерло.

— Повтори!

— Погода портится. Ясно?

— Да!

Он не мог гарантировать, что вражеские лазутчики не подслушивают разговор (так бывало), и поэтому не сказал по телефону больше ничего.

— Перевод приказа записан? — спросил батальонного писаря.

— Вот, — ответил писарь, протягивая ему лист бумаги.

— Узнай, какого черта копаются связисты? — недовольно крикнул он ординарцу комиссара, которому по тревоге полагалось известить их. Он сбегал уж к ним, но воспринял замечание комбата как упрек себе и, ругнувшись: „У-у, черти неживые!“, бросился вон, чуть не сбив в дверях запыхавшегося старшину командира батальонных связистов.

— Срочно передать шифром в штаб полка.

Прибежавшие со старшиной радисты установили рацию, на корточках завозились в отведенном им углу.

Тарасов повернулся, ища командира батальонных разведчиков, и уж готов был рассердиться не на шутку, как увидел, что сержант хмурый стоит в сторонке и дожидается своего часа. Комбату недосуг было думать, отчего хмур сержант, а хмур он был оттого, что комбат ходил в разведку без разведчиков. Надо было торопиться, и, взглядом подозвав сержанта к себе, он подал ему подлинник приказа и сказал:

— Отвезешь в штаб полка. Лошадь Никитич запряг. Быстро чтобы и надежно было. Возьми с собой трех разведчиков.

— Есть отвезти приказ в штаб полка! — отчеканил сержант, ловко кинув к ушанке руку и так же ловко повернувшись на месте.

Все, что приказывал теперь комбат, делалось так четко и быстро не только оттого, что не было помех, а оттого еще, что люди делали каждый свое дело, кому как полагалось по службе. Сказалось, несомненно, и то, что слаженность работы штаба батальона была следствием многократных учений.

Когда все, что надо было сделать здесь, в землянке, сделали, Тарасов распорядился:

— На КП.

Двери землянки не успевали закрываться: один за другим командиры и бойцы выбегали из нее, спеша на командный пункт батальона. Остались только радисты, торопливо, выстукивавшие приказ врага, да Тарасов с Никитичем. Комбат за делами не успел одеться и торопливо собирался, принимая от Никитича шубу, маскхалат, шапку, оружие. И хотя ни он, ни Никитич не были виноваты в задержке, Тарасов нервничал. Когда собрались и он подошел к двери, Никитич чего-то задержался. Обернулся поторопить ординарца, но… задержался и сам. Никитич оглядывал разворошенную землянку с грустью. И было в этом взгляде что-то, щипнувшее и комбата за сердце. „Может, с последним своим домом прощаюсь“, — было во взгляде ординарца.

Да, это был их дом. Неказистый, бедный, но дом. За эти месяцы войны во многих местах ночевал и жил Тарасов, и, казалось бы, можно привыкнуть было менять жилье, но не привыкалось. Сейчас он понимал Никитича и ничем не помешал ему. Ординарцу было жаль расстаться с землянкой еще и оттого, что он много сил положил, чтобы устроить в ней все как можно лучше. Топором он владел отлично и вместо неуклюжих топчанов, занимавших много места, сделал удобные, в два яруса, нары по стенам, из плах настлал пол, выскоблив его топором так, что другой и рубанком не выстругает, сделал пирамиду для винтовок, наколотил полок для всякой надобности: для еды, бумаг, оружия. Накат потолка в стыках бревен проколотил тщательно подогнанными планками, и песок после этого не тек на голову. Словом, „угнезживался“, как он говорил, по всем правилам, не то что прежний ординарец. Тарасов мог бы, конечно, сказать: ничего, старина, успокойся, вернемся, но не говорил этого. Он знал, что все может быть… Простившись с землянкою, Никитич повернулся к комбату, и они вышли.

Тарасов с Никитичем шли вверх по тропинке. Ветер ощутимо колол морозными иглами лицо, гудел в деревьях, порошил снегом. Тишина установилась, не тревожимая ни стрельбой, ни шипеньем ракет. Точно умерло все. Но комбат уже не замечал ни ветра, ни снега, ни этой тишины. Все мысли его и чувства были охвачены одной заботой — как отразить наступление врага. Мысль и воображение его шли по каждой сопке своей обороны, по огневым точкам, по лощинам и седловинам. Он представлял, что будет, как начнется бой, где опасней всего, что случится, если враг где-то сумеет потеснить нас: хоть чуть вклиниться в оборону. И выходило, что надежной обороны на следующих сопках не было. Не хватило сил создать ее, мало было людей, чтобы послать туда, хотя бы для временного заслона.

— Комбат! — видя, что в задумчивости он не заметил входа в КП и идет целиной куда-то в сторону, окликнул его Никитич.

— Вот еще… — смутившись, проговорил Тарасов, поворачивая назад.

Все, что построено было здесь, вызвано крайней необходимостью и жесткими условиями войны. Командный пункт батальона был, по сути, сильно укрепленной огневой точкой. Амбразуры из трех разделенных крепкими бревенчатыми стенами боевых отсеков глядели дулами пулеметов вперед и по бокам сопки. Сзади находилось маленькое помещение для командира батальона, телефонистов и радистов со смотровым колпаком из двух рядов бревен и еще комнатушка, где можно было переспать, если бы пришлось долго находиться тут. Войдя в помещение командного пункта, Тарасов отряхнулся от. снега и приказал:

— Четвертого мне.

Четвертым был командир первой роты.