Илья Штемлер - Взгляни на дом свой, путник!
Но отцы-учредители видели дальше. Им нужно было объединить диаспору, собрать рассеянных по свету своих братьев. Был понятен инструмент и механизм задачи. Язык-инструмент, религия-механизм! Религия жила в каждом еврее диаспоры, пусть неотчетливо, пусть даже совсем-совсем забытая, но жила. Благодаря врагам! Это враги уверяли мир, что евреи распяли Христа… А вот с языком сложнее. Язык ушел, исчез. Его место заняли другие языки, в зависимости от того государства, куда еврея забросила судьба. Именно отсутствие общего языка развалило нацию.
Нужна школа для всех репатриантов, независимо от того, из какой страны они прибыли. Школа, где должны взойти хотя бы навыки языка, где слух должен привыкнуть к звучанию слов. И в начале тысяча девятисотых годов был создан Комитет по делам языка. Впервые в истории человечества была поставлена задача воскрешения языка не ради научных изысканий, а для повседневной жизни современного государства. Но отнюдь не механического воскрешения – в подобном виде язык и так существовал как инструмент религии и как средство общения малочисленных людей, живущих на Ближнем Востоке и весьма далеких от цивилизации. Стало быть, иврит был почти мертвым, окостеневшим языком. Надо воскрешать язык в ином виде. Прошли тысячелетия, мир стал иным, языки всех народов мира модернизировались, изменились. И основатель Комитета Бен-Иегуда проделал огромную работу по модернизации языка. Оказывается, тысячелетия эволюции человечества можно свести до одной человеческой жизни, если эта жизнь наполнена страстью, талантом и любовью к своему народу. Это и доказал Бен-Иегуда своим трудом и трудом своих единомышленников. Древнему и новому государству был дан древний и новый язык. Невероятно, но это случилось…
Так появились ульпаны – школы изучения языка. Все репатрианты, независимо от возраста, могут посещать ульпаны. Пять месяцев бесплатной учебы. В классах сидят дети вместе с родителями, внуки вместе с дедами.
– Ну и что тебе дал ульпан? – спросил я Леньку.
– Я доволен. Учительница была в порядке, еврейка из Австралии.
– Из Австралии? – искренне удивился я. – Сумчатая, что ли?
– Почти, – не моргнув ответил Ленька. – Родители прятались от Гитлера. Ее везли в сумке от белья… В пятнадцать лет она сбежала от родителей. Вступила в Армию обороны, получила винтовку и стала командиром отделения. В пятнадцать лет… Стреляла в арабов, в англичан… Потом осушала болота, строила какой-то кибуц. Словом, повидала разного. – Ленька подмигнул мне и добавил: – Не то что мы, приехали на все готовое. – Он бросил на тахту подушку и плед. – Ложись, отдохни немного с дороги.
Я не возражал.
* * *Раскинутый на холмах город казался белым наездником, оседлавшим верблюда. И тот, спасаясь от жары, присел в прохладное море.
Я заплыл за волнолом и теперь возвращался на берег, медленно раздвигая руками неподвижную воду. Никогда не думал, что Средиземное море такое соленое, точно раствор знаменитой английской соли.
Место, выбранное мной для купания, находилось в стороне от городского пляжа, где бдительные спасатели кричали в мегафон свободным пловцам: «Русски! Иди сюда!» Интересно, почему они уверены, что только «наши» не подчиняются правилам пляжа? Потом догадался – заплывают многие, а «иди сюда» – единственное, что я мог понять в тарабарщине слов.
Чтобы не волновать администрацию пляжа, я выбрал нейтральную зону. Но и тут не было покоя – ко мне на скорости приближался катер. А что, если он меня не видит, испуганно подумал я, снесет к чертовой матери башку!
Я стал махать руками и бить ногами воду, подымая брызги. Вскоре я понял, что катер направляется именно ко мне. Сбросив скорость, катер зарылся в воду. На носу, расставив широко ноги, стоял парень в военной форме. Да и сам катер был окрашен в защитный цвет.
Парень прокричал на иврите. Я ответил по-русски и помахал рукой: дескать, все в порядке, никаких проблем.
Сообразив, что я ни бельмеса не понимаю, парень обернулся и крикнул кому-то за спину. Вскоре на нос катера притопал какой-то малый, в такой же форме с закатанными рукавами. Круглое простодушное лицо его сияло.
– Шо такое, дядя? – крикнул он с украинским акцентом. – Куда ты плывешь – в Италию? Так это ешо далеко. Тут все такие рибки или только ты?
– Все в порядке, полковник! – проорал я в ответ. – Иди спать, я купаюсь.
– О… Так заплыть? Видно, ты очень перепачкался, дядя! А пока я – сержант Лазаревич, – ответил мне малый. – Мой совет, дядя: возвращайтесь к жене. Иначе вас могут сосватать акулы. Тут их до хрена.
Я обомлел.
– Слушай, сержант! – крикнул я в волнении. – Не бери меня на гоп-стоп! Какие акулы?
Мой испуг вызвал у сержанта Лазаревича жуткий приступ хохота. И он не замедлил поделиться с друзьями на иврите. Тотчас над бортом катера возникло несколько смеющихся рож. Один из них что-то крикнул сержанту.
– Лейтенант говорит, что акулы олимов не лопают, не бойся.
– Скажи своему лейтенанту, – ответил я, – что с такой машкантой олимы сами могут съесть акулу.
Ответ привел воинство в неописуемый восторг.
– Ладно, дядя, мы тебя до мола подстрахуем. А за мол акулы заплывают редко, – обрадовал меня сержант Лазаревич.
В панике я поплыл к волнолому.
Катер на небольшой скорости описывал вокруг меня кольца. А ребята умирали от смеха, глядя как я улепетываю, – они решили довести розыгрыш до конца. Впрочем, черт знает, может быть, и на самом деле тут водятся акулы?
Наконец я коснулся ладонью о горячий бок валуна, нащупал ногами удобный выступ и взобрался на мол. Катер взревел двигателем и, задрав нос, понесся в сторону моря, вызывая недовольство двух мальчиков-рыбаков, что сидели с удочкой на камне…
Не хватит ли мне на сегодня встреч с Армией обороны Израиля? Первая произошла днем. Я спускался уже знакомой улицей к морю. Справа, в кустах душистого олеандра и жасмина, прятались дома. Не столь обшарпанные, как в районе, где жила сестра, наоборот, ухоженные, с балконами, увитыми виноградом… Слева тянулась каменная ограда кладбища. Мне кладбище уже было знакомо, бродил я тут, разглядывая скромные надгробья. То были, в основном, воинские захоронения…
Но сегодня мое внимание привлекло скопление народа у главных ворот кладбища. Толпа людей стекала по аллее и особенно густела вокруг одной могилы. Множество военных, в парадной форме, с надвинутыми на лоб малиновыми беретами, девушки и парни. Некоторые, как обычно, выглядели расхристанно: с пилотками под ремнем на левом плече, небрежно висящий на боку автомат…
Я уже точно усвоил, что нет мало-мальски большого скопления народа, чтобы среди них не затесался еврей из России. Такого не бывает! И принялся рыскать глазами… Нашел! Как я их засекал, объяснить не могу, но интуиция меня не подводила.
– Что тут происходит? – проговорил я небрежно, как бы сам себе.
– Как – что? – охотно отозвался старик. – Собрались люди у могилы. Вы не видите?
– Вижу. Но вроде не совсем могила. Памятник стоит…
– Откуда вы приехали? – перебил старик. – Из Ленинграда? Конечно, откуда вам знать обычаи? Сегодня тридцать дней. Или вы, как гой, отмечаете сорок дней?!. Сегодня тридцать дней. Собрались друзья, знакомые. Родители. Вы видите? Отец и мать. А это, наверное, брат, я думаю.
У могилы, нежно касаясь локтя женщины в траурном платье, стоял высокий пожилой мужчина в очках. Рядом – мальчик с поникшим бледным лицом.
– Отчего он умер? – спросил я старика.
– Застрелился. Год прослужил в армии и застрелился.
Я с недоверием взглянул на старика. Разное я слышал об Армии обороны Израиля, но чтобы солдат застрелился? Неужели и здесь дедовщина? Ну и и у…
– Он застрелился от любви, – с укоризной проговорил старик. – Такой был парень. Орел! Застрелился из-за какой-то шиксы…
– Откуда вы знаете? – раздраженно оборвал я.
– Я откуда знаю? Мы же соседи… Ну, не совсем соседи, они живут через три остановки автобуса… Несчастные родители, несчастный отец. Имеет два магазина на улице Герцеля, самостоятельный человек. И такое горе…
Я ловил недвусмысленные взгляды окружающих. Кажется, старик сейчас станет первым лицом на панихиде.
Рядом с родителями покойного встал мужчина лет сорока, невысокий, кряжистый, широкоплечий. Темная в седых подпалинах борода прикрывала мощную грудь, падая на зеленый хлопок военной рубашки. Удивительное сходство со знаменитой фотографией Хемингуэя, если бы не черная кипа, прикрывающая крупную лобастую голову военного раввина. Три молодых солдата, с открытыми смелыми лицами израэлитов, встали позади раввина: двое с автоматами, у третьего в руках портфель.
Постояв в траурном молчании несколько минут, раввин, не глядя, занес руку назад и принял извлеченную из портфеля книгу. Чуть отстранясь, он коснулся губами обложки, раскрыл книгу и, кашлянув, начал читать заупокойную молитву – кадиш. В некоторых местах он умолкал, и толпа глухо одобряла: «Амэн!»…