Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза
— Н-да, — протянул он, — попадаются еще такие деятели, ходят с карандашом и следят, чуть ошибся — на заметочку. И, главное, все верно: факты, числа, свидетели. Было, было! Все верно и… все неправда, вот в чем штука-то! А ведь Пинчук, наверно, думал, что проявил полезную бдительность, чудак такой!..
Ключарев молчал.
— Может, его перевести от тебя? — спросил Курило, все так же испытующе, но и благожелательно поглядывая на Ключарева.
— Нет уж, пусть он лучше остается, — подумав, решительно возразил Ключарев. — Тем более, что дело касается лично меня. Ну, а что я за цаца, чтоб меня все любили? Значит, не смог убедить, что прав, вот и все!
Разговор тяготил Ключарева. Из обкома он возвращался в очень скверном настроении. Он чувствовал, что благодаря своей излишней щепетильности сам отрезал путь к серьезному, принципиальному разговору, и вся история с Пинчуком предстала перед секретарем обкома в неправильном свете, словно это была личная ссора.
«Ну, ладно; ладно, — в сотый раз твердил себе Ключарев. — Разве дело только в том, чтобы доказать свою правоту перед начальством? Даже лучше, пожалуй, что Пинчук остается в районе. Ведь не враг же он мне, в самом деле! Не склочник по призванию. Сам поймет».
Если говорить о человеческих слабостях, то были, конечно, они и у Ключарева. Несмотря на резкость и проницательность, он оставался слишком мягким человеком, чужие ошибки заставляли его страдать, а упорное недоброжелательство глубоко, хотя и тайно, ранило. Он видел в этом прежде всего признак своей собственной неумелости, а он не хотел быть неумелым!
Тайное честолюбие Ключарева заключалось в том, чтобы не только сделать свой район лучшим, но и самому стать таким лучшим, лучшим не по названию, а по самой сущности. О, он очень хорошо знал, что доверие целого района не дается человеку только потому, что тот занимает высокий пост. По своему положению Ключарев был первой фигурой в районе, ну, так вот он действительно хотел быть первым! Первым, к кому приходили бы люди с горем и радостью, перед кем не только перелистывают протоколы в скоросшивателях, но и открывают сердца!
2
Итак, Ключарев не внял предостережениям Пинчука, и «библиотекарь» Любиков стал председателем колхоза.
Но сначала Братичи пошли резко вниз.
Из колхоза-середнячка они превратились в отставший. «Дворцы да Братичи — два братца», — пустил по району хлесткую поговорку Блищук.
Любиков метался с утра до ночи по своей длинной, растянувшейся вдоль Глубыни территории. Каждый его шаг сопровождался скрытыми булавочными уколами, а иногда и прямым неподчинением. Голубые любиковские глаза запали, не брился он неделями. Была даже такая отчаянная ночь, когда он послал нарочного с письмом к Ключареву: «Больше не могу. Хоть стреляйся».
Ключарев приехал утром и оставался в колхозе восемь дней.
Была ранняя пасмурная весна. Паводок еще не сошел. Реки Глубынь и Прамень стояли вровень с берегами, разливаясь по низине тусклым волнистым зеркалом.
Ключарев отправил машину обратно в Городок и шел пешком в больших кирзовых сапогах и брезентовом дождевике. Места эти были ему очень знакомы. Братичи даже не деревня, а цепь хуторов вдоль Глубыни. От главной усадьбы, где было расположено несколько наспех воздвигнутых хозяйственных построек из старых бревен, Ключарев решил отправиться по бригадам. Любикова он оставил в правлении. По тому, как тот кинулся к нему на звук подошедшей машины, по лужам, не разбирая пути, словно из горящего дома, Ключарев сразу понял, что дела здесь плохи. И незачем было создавать вид внешнего благополучия, чтобы Любиков водил его по колхозу напоказ, как хозяин. Любиков был здесь чужим. Братичи встретили его настороженно и враждебно. Да и сам внешний вид Алексея, заросшего, в старой забрызганной шинели, ничем не напоминал хозяина, человека, который мог бы понравиться и без того предубежденным против него людям.
— Где ты ночуешь? — спросил Ключарев.
Алексей провел его в боковушку, почти чулан, здесь же, в доме правления. Ватник на гвозде, кружка холодного чая, блюдце, полное до краев окурками, — вот, что было в комнате.
— Жену оставил в Городке?
— Куда же я ее привезу сюда? — почти в отчаянье махнул рукой Любиков.
Ключарев молча взял блюдце, выкинул окурки в форточку, и ветер сразу выдул из гильз остатки табака, наполнив боковушку неуютным запахом терпкой горечи.
— Растерялся, гвардеец, — тихо сказал Ключарев. — Сдаешься. Отступаешь.
— Я?! Федор Адрианович!.. — Любиков задохнулся, и губы у него странно задрожали.
Ключареву вдруг захотелось обнять его, молча, по-мужски стиснуть тяжелыми руками, как обнимаются иногда солдаты перед трудным делом или после ратного подвига. Но подвиг у Любикова был еще впереди.
— Обедать приду к тебе, организуй, что можно. Да приберись. — Ключарев скользнул взглядом по стенам, по дощатому топчану с ситцевой скомканной подушкой и вдруг улыбнулся скупой и твердой улыбкой. — Ну?
…Когда он уже шел один, выбирая на обочине дороги сухие бугры, густо оплетенные прошлогодними травами, он, наконец, заговорил с Алексеем так, как, наверно, не смог бы говорить вслух, — доверительными, горячими словами: «Трудно тебе, Алеша, что тут говорить! Очень трудно».
Уже не одна бревенчатая хатка под соломенной крышей, похожая на грибок-заморыш, оставалась позади (только долго и заливисто брехали ему вслед собаки), а Ключарев все шел под пасмурным небом, по-солдатски размахивая руками и слегка прихрамывая на раненую ногу; сейчас, наедине, он хромал даже сильнее, чем всегда, когда привычно следил за каждым шагом. «Ключ мне нужен. Ключ к этой земле и к человеческим сердцам!.. Слово «коммунизм»? Будущее? Но кто поверит, если уже сегодня я не приоткрою кусочек этого будущего, не покажу его, пусть в самом малом?.. И почему Братичи не приняли Любикова, честного, хорошего парня? Почему?..»
Догоняя Ключарева, бесшумно наплывала туча. Уже виден был ее край, от которого тянулся кисейный полог далекого ливня. Вода в Глубыни стала черной, потемнела трава. Задул резкий, тугой ветер. Туча клубилась, рвалась на куски, шла по воле ветра, волоча серые волокна. Теперь уже были отчетливо видны ее слои: нижний свинцовый и верхний дымный, светло-серый…
— Садись, подвезу. Зальет тебя, прохожий!
Ключарев обернулся на голос.
Мужик в сером треухе из солдатского сукна придерживал вожжи, догоняя его на пегой лошади, запряженной не в телегу, а в лодку на колесах…
— Товарищ секретарь! — ахнул он, разглядев Ключарева, и сейчас же строго добавил, поиграв нависшими бровями: — Садись, секретарь. Дождь чинов не разбирает. Але нам не по пути?
Ключарев примостился на корме лодки, которая служила как бы облучком, и, притворно вздохнув, сказал:
— Нет, нам с тобой, товарищ Скуловец, видно, до самой смерти теперь уже по пути.
Они посмотрели друг на друга и вдруг расхохотались так неудержимо и оглушительно, что пегая лошадь удивленно запрядала ушами.
— Ох, ты! Ну, что ты скажешь! — повторял Скуловец, утирая мокрые глаза. Он кашлял от смеха в клочковатую бороду и все поглядывал на Ключарева заинтересованным, хитрым взглядом.
— Нет, ну скажи, как перед богом, секретарь; не серчаешь? Я знаю, ты виду не дашь. Но скажи, в душе не серчаешь?
— Что ты, Прохор Иванович, я за тебя больше, чем за других, рад.
— Имя не забыл, — сказал тихо Скуловец.
Ключарев проворчал:
— Как же, забудешь тебя! Только что от купели не нес, а так вроде крестника…
Они снова переглянулись и засмеялись, но уже потише.
— Все хочу у тебя спросить: какую ты книгу тогда читал на мосту? Видно, интересная: слышал, только листы ворочаешь.
— Не помню. Черт ее знает! Листы-то я ворочал, а думал совсем про другое. Про тебя думал, товарищ Скуловец.
— Плохо думал? — снова забеспокоился Скуловец.
— Тогда — очень! — сознался Ключарев.
— Выдержанный ты мужчина, Адрианыч.
Они помолчали и невольно вспомнили — каждый про себя — то уже далекое время (хотя исчислялось оно всего тремя годами), когда Ключарев по командировке обкома проводил в районе разъяснительную работу во время коллективизации. Он ходил из дома в дом, разговаривал, читал газеты. Но полещуки настороженно принимали незнакомого человека. Некоторые, увидев его в окно, уходили от греха из дому, и Ключарев терпеливо ждал в хате. Соскучившись, строгал ребятам игрушки, даже учил их песням, хотя голос у него был глухой и слабый.
Однажды, когда Ключарев подходил к хате Скуловца, тот замешкался и вышел уже на его глазах.
— Хозяин! — окликнул Ключарев.
Скуловец не ответил и прибавил шагу. Усталый, рассерженный, Ключарев упрямо пошел за ним следом. Дойдя до моста через полувысохший ручей, Скуловец нырнул вниз, устроившись на сухом прохладном бережку. Ключарев остался наверху, на солнцепеке. Он раскрыл книгу, и час покатился за часом, только согласный дым двух цыгарок — из-под моста и сверху — струился в тихое небо.
