Владимир Санги - Легенды Ых-мифа
Как-то случилось, что он приехал в стойбище хромоногого. Тынграй узнал своего бывшего хозяина — мальчика. А хромоногого не допустил к себе, встретил его глухим рыком, обнажив острые клыки.
Через несколько дней заболел сын хромоногого. Болезнь была тяжелая. Родовой шаман сказал, что болезнь идет от тоски по любимой собаке. Хромоногий готов был отдать все, чтобы вернуть пса. И торговец сказал, что вернет Тынграя, если хромоногий и его сын дадут за него пять самых темных соболей. А у хромоногого было четыре соболя. И сговорились купец и хромоногий: двух соболей обменивают на товары, а двух других торговец берет в счет Тынграя. Как только хромоногий привезет еще трех соболей, тут же получит пса. Когда торговец уезжал, хромоногий вырвал у Тынграя клок шерсти, завернул в тряпочку и повесил на шею сына. Так велел сделать шаман. Тоска по любимой собаке будет не столь велика, и страдания подростка уменьшатся.
К концу сезона охоты хромоногий поймал еще пять соболей. Жители стойбища ждали торгового человека. Но тот не приезжал. Семья хромоногого голодала.
С наступлением весны подростку стало хуже. Он худел на глазах. Но вот однажды в стойбище увидели Тынграя. Люди подумали: надо ждать торгового человека. Тынграй, наверно, снялся с ошейника и опередил упряжку. Но прошел день, прошел второй, а купца все нет и нет.
Хромоногий хотел поймать Тынграя, ввести в то-раф, чтобы сын мог видеть своего любимца. Но Тынграй не давался в руки. Он ходил вокруг стойбища, дразня привязанных к кольям собак.
Как-то всю ночь жители стойбища слышали вой Тынграя. Он ходил вокруг стойбища и выл. А утром сын хромоногого умер. В тот же день исчез Тынграй.
Говорят, через день его видели в селении рода Такр-вонгун.
Он ходил по селению с низко опущенной головой и кидался на нартовых кобелей. Его хотели поймать, но напрасно.
Через день его видели в Пильтуне. И там он грыз собак, и люди в панике прятались от него в жилищах.
Потом его видели на западном побережье.
И с последним весенним настом Тынграй перевалил Ых-миф через горы и вновь появился на восточном побережье.
Некоторое время он не уходил от таежного стойбища. Люди видели его следы на могиле сына хромоногого. Через несколько дней он снова ушел по побережью на север.
Шаман сказал, что Тынграй будет ходить вокруг Ых-мифа, заходить во все селения, куда его забирали. Будет ходить, нигде не останавливаясь. Ходить до тех пор, пока его держат ноги…
КАК ЧАЙКИ-КРАЧКИ СТАЛИ ЖИТЬ ВМЕСТЕ
Как-то ночью ехали мы заливом. Было тихо-тихо, настолько тихо, что казалось: пискни комар на том берегу — и мы услышим. На заливе ни одного всплеска, лодку ни разу не покачнуло.
Легкий туман парил невесомо. Сквозь него и подслеповатая заря, которая летней ночью не покидает небо, и зыбкая лунная дорожка, и сама луна, и звезды были матовые, будто кто их слегка припудрил. Я аккуратно опускал весло, придерживая его в тот миг, когда оно входило в воду.
На корме смутной громоздкой тенью выплывал старик. По-видимому, и ему не хотелось нарушать тишину: он попыхивал трубкой и пока мы пересекали залив, не произнес ни слова. И не видел я, как он взмахивает кормовым веслом, и только по упругим длинным толчкам лодки узнавал глубинные гребки старика. Прошло еще много времени, прежде чем я уловил ленивый, как сквозь полусон, скрипучий голос чайки. — Ке-ра, ке-ра, ке-ра, ке-ра, — будто уговаривала она кого-то. Старик перестал шевелиться. Я понял: прислушивается. Потом услышал его шепот:
— На гнезде…
Вскоре донеслись голоса и других чаек, такие же негромкие и дремотные: мы проезжали мимо острова Тьатър-ур — острова Крачек.
Разговор маленьких легкокрылых чаек не нарушал тишину. Он звучал в ней как музыка, подчеркивая умиротворение и спокойствие.
— На гнездах сидят, — как и прежде, шепотом оказал старик.
Вдруг раздался невероятный гвалт, и в воздух взмыло большое белое облако, будто взорвало остров.
Меня бросило в жар. Потом словно окунули в холодную воду. В утлой лодчонке я почувствовал себя очень неуютно. Я в ужасе таращил глаза и вертел головой, но не мог понять, что происходит вокруг. Я с надеждой посмотрел на старика: может, он поможет чем-нибудь. Но и старик в напряжении смотрел на остров, смутно темнеющий в стороне от нас. Голова старика в брезентовой шапке поворачивалась из стороны в сторону на длинной худой шее и походила то на вопросительный знак, то на его же обгорелую трубку. Я на миг забыл о своем страхе и усмехнулся нелепому виду старика. Я, конечно, и не подумал, как выглядел сам со стороны.
И тут меня всего передернуло: будто скала обвалилась в воду. Гвалт перешел в грай. Стон, свист, скрежет, визг…
И мой старик вдруг замахал руками, гулко ударил веслом по лодке. Удар. Еще удар. И невероятный вопль:
— У-лю-лю-лю! Га-га-га! Улю-лю-лю! Улю-лю-лю-У-У-У!
Старик перешел на дискант. Еще энергичнее замахал руками и тонко завопил:
— И-ги-ги-и-и!
И осатанело захохотал:
— Так его! Так его! Ха-ха-ха-ха-а-а-а-а!
Только теперь я заметил: от острова, шумно отфыркиваясь, быстро плыло что-то большое и темное. А над ним, прочеркивая темноту, тысячи белых стрел с пронзительным криком вонзались в спину большому зверю. А зверь, беспомощно взревывая и тяжело отфыркиваясь, в панике уплывал в ночь.
А старик распалялся все больше и больше. И восклицал восхищенно:
— Вот что делают! Вот что делают маленькие мерзавцы, когда они вместе: медведя прогнали! Ай-яй-яй, медведя прогнали!
Старик еще долго не мог угомониться. Наконец он перевел дыхание, замолчал, о чем-то задумавшись. Потом зашуршал рукой под брезентовой курткой — я понял: полез за кисетом.
Старик курил, положив весло перед собой. И я перестал грести. А он все молчал, задумчиво попыхивая трубкой. Я знал старика: он к чему-то готовится. И не ошибся. Вот что рассказал он.
Раньше чайки не жили вместе. На самом деле, зачем им жить вместе! Ведь каждая из них имеет сильные крылья, такие сильные, что они могут перенести чайку через море. Каждая из них имеет острые глаза, такие острые, что они могут увидеть рыбешку даже под волной. Каждая из них имеет крепкий клюв, чтобы цепко схватить добычу или отбиваться от врагов.
Так думали и крачки. Как думали, так и жили: каждая в отдельности добывала пищу, каждая в отдельности вила гнездо.
Но не всегда легко найти рыбу: море большое, и рыба плавает, где ей захочется.
И летают чайки каждая сама по себе. Вот над пенистой волной пролетела черноголовая крачка. Как ни зорко всматривалась она в волну — не нашла серебристых рыбешек. Так и ни с чем, голодная, улетела черноголовая крачка.
Вот над тем же местом пролетела красноклювая крачка. Зря она здесь летала: у черноголовой глаза не хуже, чем у красноклювой. И красноклювая улетела ни с чем, голодная.
И еще много крачек пролетало над пенистой волной, потому что не знали, что здесь уже побывали другие.
Вернулась черноголовая крачка к своему гнезду уже в потемках, так и не найдя рыбешку. И что видит: сидит у ее гнезда большая ворона и склевывает яйцо.
Забилась чайка, закричала тревожно. Ей не прогнать ворону: та большая, сильная.
Прилетела на крик красноклювая крачка, сама вся в слезах. Жалуется:
— А мое яйцо украла мышь.
Прилетает третья крачка и тоже жалуется:
— Кто-то разорил мое гнездо.
А ворона склевывает уже второе яйцо.
Взлетели крачки, прокричали. На их крик явились и другие чайки. Налетели они на ворону: от нее только перья полетели.
И вот держат совет крачки.
Черноголовая говорит:
— Худо, когда мы живем каждая по себе. Даже ворона и та обижает нас.
— Худо, худо, — сказали крачки.
— Худо, когда мы по отдельности летаем за пищей. Одной трудно найти рыбу в большом море, — сказала красноклювая.
— Худо, худо, — сказали крачки.
— Нам надо вместе жить. Когда вместе, нам не страшен никакой враг, — сказала черноголовая.
— Вместе! Вместе! — сказали крачки.
— Нам надо вместе добывать пищу. Когда нас много, легче найти рыбу в море, — сказала красноклювая.
— Вместе! Вместе! — сказали крачки.
С тех пор и живут крачки вместе. Живут большими колониями. Им вместе легче найти рыбу в море. Найдет крачка стаю рыбы, прокричит, и слетаются к ней другие крачки. И все сыты.
А если появится какой враг, крачки тучей налетают на него, тот бежит сломя голову. От одного только крика их у самого черта волосы дыбом встанут.
— Видел: они медведя прогнали! — сказал старик. — Медведь хотел полакомиться яйцами, да не тут-то было.
Легкий туман стал белесым и так же, как и час назад, парил неслышно и невесомо. Луна побледнела, будто ей стало зябко от сырости, и поплыла в сторону гор на покой.
А за нами раздавалось негромкое, умиротворенное:
