Михаил Стельмах - Щедрый вечер
— Ты не бойся, — успокаивал я Любу, — то Илья калачи разбрасывает.
— Если бы калачи, а то громы и молнии. Вон уже и лес перепугался грозы, — заскулила девочка.
В самом деле, под темным небом забеспокоился, загудел лес, закипела листва на нем, деревьям почему–то захотелось бежать, но они не знали, куда податься, и, стеная, метались во все стороны. Снова мигнула молния раз и второй раз, лес и сверху, и изнутри просветился нехорошим голубоватым огнем, а гром, как безумный, ударил в несколько цепов, будто хотел обмолотить землю. И она под ударами грозы начала испуганно крениться в безвестность. Теперь и мне стало страшно.
— Михайлик, сейчас же слазь! — уже внизу откликнулась Люба слезами.
И только я, обдирая ноги, скатился с липы, как на землю стеной обрушился ливень. Сразу невидимым стал лес, только стон его охватывал, зажимал и перекатывался через нас. И вот молния попала в сердцевину леса, и он засветился огромным фиалковым фонарем. А когда молния погасла, мы увидели другой огонь — у самого яра, заламывая руки, горело искалеченное дерево.
— Михайлик, нам надо спрятаться.
— Куда же мы спрячемся?
— Я знаю такое дупло в дубе — большое–большое. Там мы оба поместимся, — сказала Люба, вытирая уже мокрое лицо.
И я, пустая голова, даже не подумал, что беда могла стрястись с тем дубом, и побежал за Любой. Платок спал ей на плечи, вокруг ее головы, стекая ручьями, затанцевали косы и ленты, а девочка изрывала в клочья сизый подол дождя, исчезала в нем и снова появлялась, как тень. Гром бросал ее на землю, она падала, привставала и бежала вперед.
— Так и голос можно потерять, — хотел я пошутить, но Люба и ухом не повела.
Мы встревоженно метались между громами и молниями, а дождь, как хотел, стирал и выполаскивал нас.
— Вот здесь! — девочка вдруг остановилась перед старым ветвистым дубом. У его корня темнела неровная припаленная пропасть.
«Дуб, дуб, кто тебе душу выел? — в мыслях спросил я дерево и сам ответил: — Лета мне выели сердцевину и душу».
И вопрос, и ответ мне очень понравились, я хотел было загордиться, но передумал — несомненно, это где–то вычитал такое.
— Михайлик, сюда лезь!
Я вошел в дупло, как в каморку. Здесь было темно и почти сухо. Люба успела уже вытереться, выкрутить платок и немного успокоиться. И вот снова, как из пушки, грохнул гром, дуб заскрипел всеми своими косточками, и мавка обеими руками вцепилась в меня, а спустя время, сама себя успокаивая, спросила:
— Правда же, здесь не так страшно?
— Конечно, — ответил я, совсем забыв, как опасно в грозу соседствовать с большим деревом. Оно скрипело и стонало, обрушивая на землю потоки дождя, а на нас крошки своей истлевшей сердцевины.
— Михайлик, может, ты сказку расскажешь?
— Но от нее тебе еще страшнее будет.
— И это правда, — вздохнула девочка, притихла на какое–то время и вдруг перепугано ахнула.
— Ты чего?
— Ой Михайлик, я совсем забыла за куропатку! Что теперь будет с ней, с ее детками?
— А что должно быть с ними?
— Ты ничего не знаешь! У нее только–только вылупились детки, они совсем беспомощные. Это же вода потопит всех. Бежим спасать их. Все равно мокрее, чем есть, не будем. — И Люба первой выскочила из дупла, съежилась, глянула поверх деревьев и облегченно вздохнула: — О, уже небо просветляется. Бежим.
— И что это у тебя за куропатка?
— Я ее на опушке в зарослях терна увидела, когда она как раз сидела на яйцах. И я ее немного приручила к себе. Ой, только бы же не затопило ее деток.
Разбрызгивая лужи, мы побежали на опушку. От нас уже откатывались громы, над нами стихал дождь, а под нами выгибались, благополучно плакали травы и цвет. И пахло земляникой, грибами, разопревшим хмелем и той ржаной свежестью, какую приносят только петровчанские пучки молний. Немало набросал их сегодня Илья и в лес, и вне леса, выбивая нечистую силу.
Мы бегом миновали чью–то загородку, в которой стояли высокие дуплянки, обошли озерцо красного проса, перехватились через ручей, ставший теперь рекой, и оказались на заросшей терном опушке. За ней уже стояли всполошенные ливнем ржи и пшеницы.
— Осторожно, Михайлик, — здесь оцарапаться можно, — разводя обеими руками плотные ветви, Люба зашла в терновник. Вот она остановилась, пригнулась к земле и тихонько вскрикнула.
— Что там у тебя?
— Вот посмотри, — девочка встала, протянула ко мне лодочкой составленные ладони. На них беспомощным серым комочком лежал птенец, величиной с грецкий орех. Он даже не мог встать на ноги. — И что мне делать с тобой? — жалостно спросила его.
Но птенец и не пошевелился.
— Замерз, отощал, — объяснила девочка и осторожно положила свою находку в пазуху. — Вот еще один!
Я тоже наклонился к траве и увидел возле какой–то трухлятины измаранного, с подвернутой головкой птенца. В руке он и не пискнул, только слабо глянул на меня затуманенным глазом.
— А где же куропатка? Чего она бросила их? — спросил я у Любы, которая и моего птенца положила себе в пазуху.
— Кто его знает? Может, гром испугал и разогнал ее деток, а она теперь собирает их в кучку. А может, еще хуже что–то произошло. Разве мало врагов у пичужки? Подождем ее.
— А если она не придет?
— Тогда заберем деток, и я буду выхаживать их сама. — Люба, прислушиваясь к себе, нежданно улыбнулась: — Они уже царапают меня ножками. Вот глупенькие!
Мы обшарили весь терновник и нашли аж семеро птенцов. Люба спрятала их в пазуху, а сама беспокойно поглядывала на все стороны, выглядывая мать–куропатку.
Уже и распогодилось, умытое солнце перекинуло свои золотые косы на поля, и они клубились ароматным паром. Птенцы совсем согрелись и, попискивая, бесчинствовали в пазухе Любы.
— На волю просятся. Что мне делать с вами? — Но вот девочка вытянула шею, замерла, к чему–то прислушиваясь. Я тоже затаил дыхание. Недалеко послышался обеспокоенный птичий призыв, потом у куста волчьего лыка появилась куропатка, ее мокрые крылья аж касались земли, а возле матери возилось несколько птенцов. Вот куропатка обеспокоенно остановилась, повела головой, а крыльями придержала деток. Птица увидела человека.
— Красавица моя, — тихо сказала Люба, полезла рукой в пазухи и выпустила на землю птенца.
Куропатка что–то вскрикнула на своем птичьем языке, ступила шаг к дитю, а оно, раскачиваясь и крылышками, и всем телом, так спешило–бежало к матери, что аж падало с ног. Люба выпустила всех птенцов, ласково взглянула на них, шепнула мне:
— Пошли, Михайлик, не будем беспокоить ни красавицу, ни ее деток. Пусть они тоже имеют свое счастье.
И мы тихонько–тихонько начали выбираться из зарослей. На душе у меня было такое, будто я не с куропаткой, а с самым солнцем встретился. Это же и мать обрадуется, что мы помогли горемычной пичужке.
Мокрые, уставшие, но радостно улыбающиеся, мы входим в лес, бредем ручьем и удивленно останавливаемся прямо в разбуженной воде: напротив нас, за лужайкой радуга развесила все свои ленты, и в их отсвете дубрава стала такой хорошей, какой она может только присниться.
Люба засмеялась:
— Михайлик, пошли себе к радуге.
— А чего же, это нам по пути, — говорю важно, хотя хорошо знаю, что до радуги человек никак не может дойти.
— Михайлик, а куда радуга девается зимой?
— Наверно, забирается в какое–то жилище на небе и там зимует себе, как твой барсук в земле.
— Ой, держите меня, потому что упаду, — закачалась Люба от смеха. — Ты долго думал, пока такое сморозил?
— Нет, это я не думавши.
— Оно и видно. Ой, а что теперь твоя Обменная делает?
— Наверное, залезла в шкоду, как только она умеет, — помрачнел я.
— Так быстрее бежим к ней! Пакостная–таки твоя Обменная.
Мы выскочили из ручья, а перед нами вспугнутой тенью мелькнула козочка. Я даже заметил ее большой испуганный глаз. И в это время грохнул выстрел. Козочка, надломленная, рухнула на землю.
— Ой, мне страшно! — вскрикнула Люба и прислонилась к моему плечу.
Я ничем не мог утешить девочку, — мне тоже было страшно. А из–за деревьев с еще дымящейся берданкой выскочил косматый, мокрый дядька Сергей и бросился к своей добыче. Мы с Любой тоже побежали вперед, и то, что увидели, ужасно поразило нас: темно–бархатный глаз козочки в последний раз подплыл слезой, а из небольшого вымени сочилось молоко и густело на траве — козочка была матерью.
— Что вы, дядя, наделали?! Что вы наделали?! — больно и гневно вскрикнула Люба.
Дядька Сергей, вытирая мокрым залосненным рукавом пот с лица, улыбнулся:
— Мясца сладкого раздобыл. Это королевское продовольствие! Захочешь свеженины — приходи на ужин к нам, захочется солонины — через месяц загляни. Я не скупец, — расщедрился мужчина и сапогом потормошил козочку.
