Анатолий Жуков - Дом для внука
— Правильно, но это уже философия, давай ближе к конкретности.
— Если конкретно, то условия района резко изменились. Надо учесть все эти изменения и перестроить экономику района.
— Именно так! — воскликнул Балагуров. — Всю экономику! Надо восстановить забытые отрасли, реорганизовать сельское хозяйство и отбросить все шаблоны, по которым мы продолжаем действовать. Так? Нет?
— Обеими руками «за», — Межов встал и весело поднял обе руки. — Давайте встретимся через недельку, я приготовлю свои соображения по совхозу. Утятник строить я уже начал…
— Действуй. И пусть тебя не смущают окрики Баховея. Райком — это не только первый секретарь. Будь здоров. Елене Павловне привет.
Они дружески пожали руки, и Межов ушел окрыленным. По дороге домой даже подумал, не слетать ли на денек в Москву к Людке, но вспомнил разговор с главбухом и погрустнел: Щербинин и Балагуров — поддержка, разумеется, крепкая, но денег-то нет, на одном вдохновении утководство не создашь.
Мать, ожидая его, проверяла школьные тетради.
— Извини, мама, пораньше опять не вышло. — Межов разделся в прихожей и прошел на кухню, стал мыть руки.
— У тебя неприятности? — Елена Павловна пошла за ним.
— Да нет, просто задержался с нарядом, а потом в райком вызывали. Балагуров привет тебе передавал.
— Спасибо. — Елена Павловна включила электроплитку, поставила на нее сковородку с картофелем, налила в стакан молока. — Выпей, пока подогревается. Я опять картошку поджарила, мяса в магазине не успела купить. Что ты так на меня смотришь?
— Как?
— Вот теперь тише, только почему-то требовательно слишком, я иногда теряюсь под твоим взглядом.
Межов опустил, голову и сел за стол. Елена Павловна улыбнулась: приятно и грустно было видеть это его смущение после знакомого твердого взгляда. Вот и Николай был точно таким — ребенок и мужчина вместе. Даже боязно, что сын стал копией отца и ничего не унаследовал от нее, матери. Не дай бог, если ему выпадут такие испытания: не согнется — сломается.
— Как твои подчиненные, привыкли к новому директору?
— Враждуем. — Межов выпил молоко, с интересом поглядел на картошку: он крепко проголодался. — Сегодня проводил наряд, и опять то же: я по одну сторону, они — по другую.
— Не привыкли. С новым классом у меня бывает похожее. Я учеников стараюсь узнать, они — меня, вот и получается что-то вроде борьбы.
— Но меня-то специалисты знают.
— Они знали тебя как агронома, как товарища, а теперь ты стал начальством.
— Человек-то один. И потом, разве узнавание предполагает борьбу?
— В какой-то степени. — Елена Павловна сняла шипящую сковородку, помешала картошку ножом и подала на стол. — Ешь, и спать, скоро двенадцать, полуночник.
— А я считал, что понимание приятно для обеих сторон.
— Понимание — да, но это конечный итог, а пока люди не поняли, не узнали, происходит своеобразная борьба или, если хочешь, трудная работа, трудный процесс узнавания. Люди есть люди, они живут больше так, как заведено, как им легче. Вот по работе они подчинены вышестоящему лицу, и они признают необходимость этого подчинения, у них сложился какой-то стереотип директора. Тебя меряют сейчас этим стереотипом.
— Мудрая ты у меня, мама, чуткая и мудрая. И картошку вкусную готовишь.
— Я не так поняла тебя, Сережа? Или ты не согласен?
— Да нет, все правильно. Писем не было?
— Не было. Что-то замолчала твоя художница.
— Моя?
— Пусть наша. Только в этом тоже немного радости, один месяц в году видимся.
— А любовь, мама?
— Любовь должна помогать жизни, а вы оба мучаетесь. Какая это семья, когда ты здесь, она — там?!
— Не бросать же ей учебу?
— Не знаю, Сережа. Я бросала и за твоим отцом ездила.
Межов улыбнулся:
— Ты ездила всегда с повышением: из села в район, из района — в областной центр, из областного — в столицу. А ей сразу бухайся из столицы в село. За что?
— В районное! И потом, — Елена Павловна тоже улыбнулась, — ты уже начал расти, со временем вернешь ей родную Москву. Или не так?
— Чего не бывает. — Межов вытер полотенцем губы и встал из-за стола. — Очень вкусная у тебя картошка, спасибо.
— Ложись сразу спать, а то опять уйдешь ни свет ни заря.
— Спокойной ночи, мама. — Межов, склонившись, поцеловал мать в щеку и пошел в свою комнату.
Напрасно она тревожится за Людку, сомневается в ней. Три с лишним года прошли благополучно, пройдут и остальные два. А может, мать ревнует его к жене, как ревнуют все матери на свете?
Межов включил настольную лампу, разобрал постель, разделся и, взяв со стола газету, лег.
Можно бы не подвергать Людку и себя такому испытанию, но он не хотел оставаться в Москве — не для того и в Тимирязевку поступал, — да и мать к старости потянуло на родину. Она частенько вспоминала свое село, волжские эти места, молодость, так счастливо перехлестнувшуюся с судьбой матроса Николая Межова, в прошлом самарского крестьянина. И конечно же, она обрадовалась, когда сын сообщил, что распределился в Заволжье и будет настаивать в областном сельхозуправлении, чтобы его послали туда, где начинал строить новый мир его отец. Так прямо и скажет, не боясь высокопарности.
И сказал. И добился нужного направления.
И вот уж директором стал. Что же дальше?.. Хм, дальше… Очень ты быстрый, дальше. Подожди, и узнаешь.
V
В редакции районной газеты этот день тоже был трудным. Редактор, несмотря на газетный день, с утра сидел на расширенном партактиве, прибегая в перерывы за готовыми полосами. В редакции остались завотделом Курепчиков и лит-сотрудник Ким Балагуров (псевдоним — Вадим Щербинин).
В первый послеобеденный перерыв прибежал с актива редактор Колокольцев, остановился на пороге общей комнаты, помахал тощей папкой, разгоняя перед собой табачный дым:
— Ну, товарищи, сегодня актив, скажу я вам! Такое воодушевление, такие страсти!
Курепчиков писал статью о соревновании трактористов на вспашке зяби, Ким Балагуров курил, задрав ноги на стол. Внизу, на первом этаже, где была типография, мягко хлопала плоскопечатная машина, стучал слесарь Володя, ремонтируя линотип, изредка слышались голоса наборщиц.
— В самом деле?! — изумился Курепчиков, отрываясь от бумаг.
— А накурили-то, накурили! — Колокольцев снова помахал папкой перед собой. Сам он не курил. — Что у тебя, Ким, за привычка задирать ноги? Как американец расселся.
— Отдыхаю от трудов, — сказал Ким, нехотя опуская длинные ноги и засовывая их под стол.
Колокольцев покрутил головой, хохотнул и сел у стола.
— Щербинин сегодня такую речь выдал, только держись. «Как мы живем? — вот вопрос, который мы должны решить на будущей партконференции». Ты понимаешь, как это масштабно звучит — «Как мы живем?».. Ну отец у тебя, скажу я вам!
Ким постучал по часам на руке:
— Не уклоняйтесь, регламент жесткий, не успеете.
— Интересно! — сказал Курепчиков, не сводя призывного и преданного взгляда с Колокольцева. — Так и сказал: «Как мы живем?»
— Вот именно. Все выложил на общее обозрение, все ошибки: администрирование, командные окрики, подмену коллективного руководства — все, все! Говорят, Балагуров тоже подготовил выступление, и с конкретными планами и предложениями. Ну, Ким…
— …Отчим у тебя, скажу я вам! — Ким хлопнул рукой себя по ляжке и дернулся всем телом, копируя редактора. Вышло так похоже, что Колокольцев засмеялся и вслед за ним вежливо улыбнулся Курепчиков. Ким достал новую сигарету, чиркнул зажигалкой, затянулся. — Не опоздайте, а то подумают, что актив не уважаете.
— Да, да. — Колокольцев взглянул на часы и вскочил. — Третью полосу забили?
— Дыра в сорок строк, — виновато сказал Курепчиков и поглядел с тоской на Кима: ты же лит-сотрудник, сколько я с тобой буду мучиться!
Пришел замредактора Ивин, кудрявый синеглазый парень в темном комбинезоне, застенчивый и немногословный. Комкая в замасленных руках грязные обтирочные концы, сообщил, что мотоцикл готов, можно ехать в далекую Хомутерь.
— И поезжай, — сказал Колокольцев. — Осенний лес по пути поглядишь, потом стишки напишешь. Давай. К вечеру доплюхаешь, а с утра — за дело.
Ивин при упоминании о стихах, известной его слабости, смущенно улыбнулся и вышел. Колокольцев устремился за ним вслед.
— И вы давайте не задерживайте! — кинул он на ходу. У двери быстро обернулся, строгий, начальственный: — Чтобы в перерыв разворот был у меня!
— Хорошо, — вздохнул Курепчиков.
— Есть! — сказал Ким, закидывая ноги на подоконник.
— Ким, — страдальчески заныл Курепчиков, — нельзя же пользоваться тем, что я по дружбе покрываю тебя.
— Ладно, — сказал Ким, — не страдай, сейчас отдиктую.
