Елена Серебровская - Весенний шум
Отсюда все и началось. Заводской комитет комсомола получил наказ от партийного комитета привлечь молодежь к созданию подсобного хозяйства, разведению кроликов и свиней. Маша пренебрежительно фыркнула, услышав, что ей следует прийти на лекцию о выращивании поросят, — тоже, нашли увлекательное занятие! Но дело оказалось действительно стоящим.
Подсобное хозяйство завода размещалось в Новой Деревне. Ездить туда было приятно. Маша вспомнила о том, как она в пионерские годы вела занятия в кролиководческом кружке, пользуясь популярной книжкой по кролиководству. В фабзавуче на общем фоне она оказалась чуть ли не специалистом, — а возни было немало.
Столярный цех изготовил десятки клеток для кроликов, беременных крольчих то и дело отсаживали от остальных, кормов они пожирали тьму-тьмущую. Надо было установить дежурства комсомольцев, прочесть самой и заставить прочесть других в порядке зооминимума несколько брошюр… Хорошего ухода требовали и свиньи. По корм для них привозили с заводской кухни, и они хорошо прибавляли в весе.
Маша не раз дежурила по ночам во время опороса, грела на примусе пойло, следила, чтобы не замерзли поросята. Ладно, проза так проза, если партия требует, — значит, это очень нужно. Еще Курт говорил ей о героизме будней.
Но бывало и так, что сидя на корточках возле привольно раскинувшейся хрюшки и ее многочисленного шевелящегося потомства, Маша чувствовала, как по щеке течет горячая капля. Слезы без мыслей, слезы не от воспоминаний, просто так — слезы, неизвестно от чего. Высыхали они только от забот, от необходимости куда-то спешить, что-то делать, чего-то не упустить.
Во время ночного дежурства, когда любители пения дружно затягивали «Сотня юных бойцов из буденовских войск…», Маша на всякий случай всегда бегала посмотреть, не испугались ли свинки мощного молодежного хора, и просила ребят «орать потише».
Результаты работы сказались быстро. В столовой теперь появились мясные блюда из кроликов и свинины, картошку жарили, накрошив в нее кусочки мелко нарубленного свиного сала. Каждый ударник получал в заводском ларьке раз в месяц два кило отличной свинины. И, спрашивается, кто это сделал? Заводские комсомольцы сделали, в том числе и фабзайчата.
Уже и новый корпус достроили, поставили в нем машины, и даже торжественное открытие состоялось. Маша была в числе приглашенных фабзайчат.
В длинном зале столовой нового корпуса стояло три длиннющих стола, составленных из обычных, небольших. На белых скатертях сверкали красивые ресторанные приборы, одинаковые сервизные тарелки. Возле каждого прибора стояло по две бутылки пива, черного и светлого, — Маша даже и не знала, что пиво бывает разное.
Рядом с Машей сел Соловей, и как только услышал, что она пить все равно не будет, сразу переставил к себе Машино пиво. Обед был торжественный, красивый, вкусный, с куском торта на третье. Фоторепортеры из газет то и дело жгли магний, хотя было и так светло, за поставленным поперек столом произносились речи.
Соловей сказал: «А помнишь, как мы таскали с третьего этажа мусор, поднесем носилки к окну и кинем вниз… Пыль встает, ничего не видно!» Да, они здесь тоже были не гостями, не обошлось и без них, когда строили. Все-таки она попробовала черного пива — Соловей уговорил ее. Горькое, мерзкое, что только в нем находят люди! А в голове зашумело.
Они возвращались с банкета вместе. Сумерки сгущались медленно — было время ленинградских белых ночей. Соловей говорил разную чепуху, насвистывал знакомые мотивы из оперетт, задевал руками каждую веточку, свисавшую над головой. Маши он сторонился, словно боялся чего-то. Соловей то и дело бросал шуточки встречным девушкам, а один раз спросил Машу: «Ты заметила, какая девчонка? Обрати внимание. Нет, ты посмотри, какие девчонки бывают на свете!»
Маша смеялась, тоже что-то говорила, — приятно было, что Соловей зачем-то хочет вызвать к себе интерес. Но когда они дошли до перекрестка, она бросила коротко: «Ты валяй домой, мне тут рядом!» Он кивнул на прощанье, и Маша осталась одна.
Вечер густел, встречные люди становились все красивей, таинственней, прохладный ветерок шелестел над ее плечами. Вон парочка идет навстречу, он держит ее за пояс и нежно-нежно воркует. А Маша одна… А ее милого нет, ее мужа, ее друга…. Так и не узнала по-настоящему, что такое любовь, не успела узнать. Шел рядом Колька Соловьев, парень хороший, веселый, а она все равно была одна. Плохо сердцу, когда не любишь. Отчего это так — рядом славный парень, красивый, добрый, веселый, а сердцу все равно? Не отзывается. Не зажглось. Словно чиркнули спичкой о гладкий металл — искры нет.
Маше казалось, что никогда, никогда не забудет она Курта. Каждого парня она мысленно сравнивала с ним, и никто не выдерживал сравнения. И в короткое время образ Курта стал для нее чем-то вроде иконы, идеалом, стоявшим над простыми человеческими возможностями. Стал судьей — строгим, но и справедливым. Если бы он мог сейчас видеть ее, постоянно заплаканную и одинокую, он, наверное, заставил бы ее быть побольше с людьми, рассеяться, не поддаваться тоске.
* * *Учеба и комсомольская работа не принесли ей успокоения. Старалась забыться, не жалела себя, честно делала все, что полагается. Но, видно, слишком растревожено сердце или натура несовершенная. Чем бы заняться, куда извести запас своих сил?
Завод перевыполнял свой план, и особенно старались комсомольцы. Областная газета решила использовать их опыт и послала на завод бригаду корреспондентов. Они пригласили заводских ребят, в том числе Машу.
На большой газетной полосе ее заметка заняла совсем незначительное место, но все-таки это была собственная ее заметка, с подписью «М. Лоза». Маша купила в киоске пять штук газет и раздала знакомым. И когда ее пригласили повесткой на областной слет рабкоров и селькоров, Маша поехала туда с нескрываемым интересом.
Узкий длинный зал Дома журналистов был почти полон. Садиться в последних рядах не хотелось, и Маша неуверенно шла вдоль рядов. Мелькнуло пустое кресло, она приблизилась, села и подняла глаза на соседа, одетого, как и она, в юнгштурмовку защитного цвета.
Подняла — и тотчас поспешно опустила. Почему-то он посмотрел на нее очень внимательно. Маша уставилась в блокнот, лежащий на ее коленях, а видела карие, какие-то нарядные, точно в черных кружевах, в длинных ресницах глаза, твердые плавные линии носа, словно врезанные губы, полные, а верхняя, — посередине чуть толще, уголком книзу. А волосы, какие у него волосы?
Она снова подняла глаза на соседа — и опять он тотчас встретил ее взгляд, словно глаза коснулись глаз. И он не улыбнулся игриво, как делали иногда молодые люди, взглядывая на Машу. Он чуть ли не с тревогой посмотрел, словно говорил: «Ты на самом деле существуешь или просто мне показалось? Ты понимаешь, что произошло?»
Уже шел доклад, потом рабкоры выступали в прениях, — но было в зале двое людей, которые не слышали доклада и не следили за прениями. Они тихо переговаривались — он догадался спросить у нее листок бумаги из блокнота, чтобы послать в президиум записку, а когда она дала, он стал держать этот листок в руках, а записки так и не написал. Он начал спрашивать, откуда она, почему здесь.
Маша смотрела на своего неожиданного соседа. Его лицо словно бы говорило: «Вот с чем я пришел к тебе, вот что я припас к часу нашей встречи, — а с чем пришла ты?» И Маша смущенно поправляла платье, волосы, думая о том, что вот жаль, нет у нее таких нарядных ресниц и таких вьющихся черных волос, как у него, и вообще она обезьяна… Но, кажется, сосед думал иначе.
Он оказался инструктором одного сельского райкома комсомола, селькором. Этого Маша никогда бы не угадала. Скорей можно было принять его за молодого поэта или актера. А когда они вышли на улицу и она увидела на своем спутнике кожаное коричневое пальто и кожаную кепку — последнюю неделю, не переставая, лили дожди, — ей подумалось, что ему не хватает только кобуры с наганом у пояса, чтобы сойти за молодого чекиста — до чего картинно!
Но Сергей Жаворонков был работником комсомольского райкома в районе, расположенном на изрядном расстоянии от железной дороги. Его отец, инженер-турбинщик, никак не предполагал увидеть своего сына после средней школы на такой романтической должности. Сергей учился хорошо и хотя не обещал пойти по стопам отца, но, как всякий юноша, имел свои наклонности, интересовался архитектурой и собирался идти в вуз.
