Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи
— Голубчикъ, что съ вами? тревожно спрашивала она, наклоняясь надъ нимъ.
— Ни папа, ни мама не любятъ, тихо шепталъ мальчикъ въ отвѣтъ ей.
Софья совсѣмъ растерялась и не знала, что дѣлать. Она и унимала его, и гладила его по головкѣ, и цѣловала, а въ душѣ ея были какіе то суевѣрные страхи, ей такъ и казалось, что ребенокъ сейчасъ умретъ, что онъ не жилецъ на этомъ свѣтѣ, такъ какъ на него «нашло просвѣтленіе». Съ давнихъ поръ бѣдная простая женщина наслышалась въ своемъ кругу о томъ, что люди передъ смертью прозрѣваютъ многое, чего они не понимали во всю жизнь, и теперь ей вспомнились всѣ эти разсказы. Не мало стоило ей труда унять слезы мальчика.
— Софочка, разскажи мнѣ опять про лягушку-царевну, тихо сказалъ ребенокъ, нѣсколько успокоенный ласками своей доброй сидѣлки.
Онъ больше всего любилъ эту сказку, слышанную имъ уже не разъ отъ Софьи. Въ этомъ разсказѣ онъ находилъ какую то особенную прелесть, что всегда удивляло Софью, не понимавшую, почему именно эту сказку заставляетъ ее повторять мальчикъ. Она присѣла къ нему на постель и, продолжая его ласкать, начала разсказъ:
— Жилъ былъ въ старые годы одинъ царь, а у него было три сына — всѣ на возрастѣ. Царь и говоритъ: «дѣти, сдѣлайте себѣ по самострѣлу и стрѣляйте: кто принесетъ стрѣлу, та и невѣста». Большой сынъ выстрѣлилъ — принесла стрѣлу княжеская дочь; средній выстрѣлилъ — принесла стрѣлу генеральская дочь; младшему же Ивану царевичу принесла стрѣлу изъ болота лягуша…
— Гадкая лягуша, Софочка? спросилъ мальчикъ.
— Гадкая, голубчикъ, гадкая, отвѣтила Софья. — Ну, вотъ тѣ братья и веселы и радостны стали, а Иванъ царевичъ призадумался, заплакалъ: «какъ я стану жить съ лягушой? Вѣкъ жить — не рѣку переплыть, не поле перейдти»! Поплакалъ, поплакалъ да нечего дѣлать — взялъ въ жены лягушу.
По лицу мальчика начала бродить какая то свѣтлая улыбка, точно ее вызывало сознаніе, что, не смотря на трагическое положеніе Ивана-царевича, все окончится счастливо и благополучно.
— Вотъ живутъ они, продолжала Софья, — царь захотѣлъ однажды посмотрѣть отъ невѣстокъ дары, которая изъ нихъ лучше мастерица. Отдалъ приказъ. Иванъ-царевичъ опять призадумался, плачетъ: «что у меня лягуша сдѣлаетъ! Всѣ смѣяться станутъ»! Лягуша же ползаетъ по полу, только квакаетъ: «ква-ква»! Какъ уснулъ Иванъ-царевичъ, она вышла на улицу, сбросила кожу, сдѣлалась красной дѣвицей и крикнула: «няньки-мамки, сдѣлайте то-то»! Няньки-мамки тотчасъ принесли рубашку самой лучшей работы. Она взяла ее, свернула и положила возлѣ Ивана-царевича, а сама опять обернулась лягушой, ползаетъ да квакаетъ: «ква-ква»! Понесъ Иванъ-царевичъ рубашку къ царю, царь принялъ ее, посмотрѣлъ: «Ну, вотъ это рубашка — въ Христовъ день надѣвать»! Средній братъ принесъ рубашку, царь сказалъ: «Только въ баню въ ней ходить»!
— А теперь, Софочка, есть лягушки-царевны? спросилъ полусоннымъ голосомъ ребенокъ.
Повидимому, онъ снова не слушалъ сказку и былъ поглощенъ своими думами.
— Нѣтъ, голубчикъ, теперь нѣтъ, отвѣтила Софья.
— А ma tante не лягушка-царевна? спросилъ мальчикъ.
— И что это вы, голубчикъ! проговорила Софья не безъ смущенія.
Мальчикъ улыбнулся кроткой дремотной улыбкой.
— Нѣтъ, пусть она будетъ лягушкой-царевной, проговорилъ онъ. — Та добрая, добрая…
Софья ровно ничего не понимала изъ того, что происходило въ дѣтской головкѣ.
— Ну, слушайте же, прервала его она и продолжала:
— Взялъ царь у большого сына рубашку и сказалъ: «Въ черной избѣ ее носить!» Разошлись царскія дѣти; двое то и судятъ между собою…
Софья взглянула на лицо мальчика: онъ закрылъ глазки и лежалъ неподвижно съ мягкою улыбкою на лицѣ.
— Судятъ между собою, продолжала она, понижая голосъ:- «Нѣтъ, видно, мы напрасно смѣялись надъ женой Ивана-царевича, она не лягушка, должно быть», уже совсѣмъ тихо и протяжно закончила Софья и смолкла.
Больной спалъ…
Она поднялась съ мѣста и на цыпочкахъ пошла къ лампѣ, чтобы еще убавить огонь. Въ эту минуту неслышно отворилась дверь и на порогѣ появилась неуклюжая фигура Олимпіады Платоновны.
— Тссъ! прошептала Софья, дѣлая знакъ рукою.
— Ну, что? шопотомъ спросила старуха-барыня.
— Уснулъ! также шопотомъ отвѣтила служанка. — Плакалъ сейчасъ!
— О чемъ? Хуже стало? тревожно спросила барыня.
— Богъ его знаетъ! Мысли у него такія! проговорила Софья.
— Какія мысли? спросила Олимпіада Платоновна.
— Говоритъ: «И папа, и мама не любятъ. Только ma tante да ты любите»…
Въ голосѣ Софьи слышались слезы. Старуха-барыня слушала молча, въ глубокомъ раздумья опустившись въ кресло.
— Папа, говоритъ, все бранился, мама уѣхала, не простившись. Никто, говоритъ, не приходилъ къ постелькѣ во время болѣзни, только ma tante да ты, Софочка, по ночамъ сидѣли. А самъ плачетъ, плачетъ, тихо такъ; жалобно, точно вся его душенька изнываетъ. И откуда у него эти мысли? Нашепталъ кто нибудь развѣ?.. Или… Господи, спаси его… ангелочка!.. передъ кончиной это просвѣтленіе бываетъ, станетъ человѣку все ясно, и кто его любилъ, и кто его обидѣлъ, и кто ему добра или зла желалъ…
Обѣ женщины были уже у постели больного: старуха тетка сидѣла на креслѣ, Софья стояла около нея, склонивъ къ ея уху свое лицо, чтобы имѣть возможность быть услышанной, даже говоря шопотомъ. Все ихъ вниманіе сосредоточено было на ребенкѣ, всѣ ихъ мысли вертѣлись около вопроса: «откуда у него явились такія мысли? Кто ихъ пробудилъ въ его головѣ? Когда онѣ зародились»? И ни та, ни другая не знали, что эти мысли зародили въ его головѣ онѣ сами, проводя у его постели, какъ и теперь, безсонныя ночи, почти боясь пошевельнуться, прислушиваясь къ его дыханію, всматриваясь въ его исхудалое личико.
Эти двѣ женщины даже и не подозрѣвали, что пережилъ этотъ ребенокъ за послѣднее время, когда въ его жизни совершился такой рѣзкій переломъ и произошли такія крупныя событія, пробудившія впервые его дѣтскій мозгъ. Когда онъ жилъ въ домѣ своего отца и своей матери, онъ, повидимому, ни о чемъ не думалъ серьезно. По цѣлымъ днямъ отсутствовала его мать, часто онъ не видалъ ее и пяти минутъ въ день, иногда она тономъ капризной дѣвочки говорила дѣтямъ, что «они ей надоѣли,» чтобы они ей не мѣшали, чтобы они шли въ дѣтскую, но ему и въ голову не приходилъ вопросъ: «любитъ ли его мать?» Другихъ отношеній матери къ дѣтямъ онъ не видалъ и не зналъ и потому эти отношенія, существовавшія въ ихъ семьѣ, онъ считалъ естественными. Отецъ, когда онъ не былъ въ разъѣздахъ по службѣ за границей, раздражался, кричалъ, сердился на дѣтей, придирался къ нимъ за каждую мелочь, почти никогда не ласкалъ ихъ, но это было тоже такимъ будничнымъ, такимъ постояннымъ явленіемъ, что дѣти почти привыкли къ этому и нисколько не огорчались обращеніемъ съ ними отца. Правда, иногда дѣти мелькомъ слышали неосторожные разговоры прислуги о томъ, что господа на ножахъ между собою, о томъ, что баринъ только шпыняетъ дѣтей, о томъ, что барыня только по баламъ да по театрамъ рыщетъ, о томъ, что инымъ дѣтямъ у мачихи да у отчима слаще живется. Но это были отдѣльныя фразы, пролетавшія мимо дѣтскихъ ушей почти безслѣдно, рядомъ съ этими фразами шли прописныя наставленія той же прислуги на счетъ того, что папашу и мамашу слушаться надо, что ихъ любить надо, что имъ досаждать не слѣдуетъ. Сама эта прислуга, жалѣвшая дѣтей въ тѣ минуты, когда ей нужно было «посудачить» между собою о господахъ, при первой шалости дѣтей не упускала случая пригрозить имъ: «а вотъ я папашѣ пожалуюсь,» «а вотъ я мамашѣ все разскажу,» и въ минуты раздраженія срывала злобу на этихъ же дѣтяхъ. Другой жизни, другихъ отношеній дѣти не знали, не видѣли, по подозрѣвали. Они въ этомъ отношеніи походили на слѣпорожденныхъ, которымъ трудно составить себѣ представленіе о свѣтѣ и тьмѣ. Имъ жилось даже недурно въ послѣднее время, когда отецъ надолго уѣхалъ за границу, когда мать кутила ежедневно внѣ дома съ Олейниковымъ, когда прислуга стала менѣе взыскательна, менѣе раздражительна, живя на свободѣ въ отсутствіи господъ, пируя въ своемъ кругу, наводя въ домъ гостей или отсутствуя гдѣ то по цѣлымъ вечерамъ и ночамъ. Но вдругъ совершенно неожиданно все измѣнилось: пріѣхалъ отецъ, раздраженный, злой, придирчивый; скрылась неизвѣстно куда мать; дѣтей вдругъ снарядили въ дорогу, привезли въ незнакомый домъ и бросили у какой то старой, уродливой тетки. Дѣти недоумѣвали, почему это все случилось, куда скрылись отецъ и мать, почему имъ, дѣтямъ, приходится жить у тетки. На дѣтей сразу пахнуло здѣсь новымъ вѣяньемъ, новой жизнью. Большой барскій домъ, утонувшій въ зелени и цвѣтахъ, деревенскій просторъ и свѣжій воздухъ, невозмутимая тишина въ домѣ, вполнѣ правильный образъ жизни и полное отсутствіе какихъ бы то ни было дрязгъ и ссоръ, сплетенъ и перебранокъ, все это было такъ не похоже на ихъ жизнь въ ихъ родительскомъ домѣ. У старухи-тетки гостили разныя родственницы, къ ней пріѣзжали гости, но никогда и ни при комъ не гнала она отъ себя ихъ, дѣтей; ни разу не сдѣлала она имъ замѣчанія при комъ нибудь постороннемъ; давая имъ какія нибудь наставленія, она всегда замѣчала: «такъ нельзя дѣлать, тебя никто любить не будетъ.» Мальчикъ самъ не замѣчалъ, какъ онъ все болѣе и болѣе привязывался къ старухѣ. Любила ее и его сестренка, но ея любовь не сосредоточивалась на одной Олимпіадѣ Платоновнѣ. Какъ дѣвочка, она проводила больше времени съ гостившими въ домѣ родственницами хозяйки: она спала съ ними въ одной спальнѣ, она ходила съ ними купаться, она вертѣлась около нихъ, когда онѣ вышивали или вязали, и училась у нихъ. Евгеній же былъ болѣе одинокимъ и находился почти неотлучно при теткѣ, которую онъ начиналъ съ каждыми днемъ любить все болѣе и болѣе. Особенно хорошо чувствовалъ онъ себя, когда онъ стаивалъ или сиживалъ около ея большого кресла, а она, разговаривая съ какимъ нибудь важнымъ посѣтителемъ, опускала машинально сморщенную, широкую руку на плечо мальчугана или такъ-же машинально гладила этою рукою его волосы. Въ эти минуты ребенокъ старался не шевелиться и прижимался къ ней, чувствуя, что ему такъ хорошо, такъ тепло. Что то въ родѣ гордости пробуждалось въ немъ, когда тетка давала ему какія нибудь порученія и говорила ласковымъ, шутливымъ тономъ: «это мой вѣрный пажъ.» Онъ считалъ величайшимъ счастіемъ возможность услужить ей и въ его дѣтскомъ умѣ сложилось представленіе, что выше, умнѣе и лучше его тетки нѣтъ никого на свѣтѣ; не даромъ же онъ ежедневно видѣлъ и слышалъ, какъ и старые, и важные люди пріѣзжали въ ней на поклонъ, за совѣтами, съ просьбами, съ вопросами. Въ его дѣтской головкѣ сложилось о теткѣ такое представленіе, что она самая важная барыня, что важнѣе ее никого нѣтъ. На эти мысли наводили его и портреты, важныхъ сановниковъ, висѣвшіе въ портретной галереѣ, и богатая обстановка стариннаго дома, и серьезный видъ старыхъ слугъ, важно и не спѣшно исполнявшихъ свои обязанности, и старые сановные посѣтители, заглядывавшіе въ этотъ домъ. Что то въ родѣ гордости ощущалъ въ себѣ мальчикъ, сознавая, что онъ племянникъ этой важной барыни, нерѣдко толковавшей о царяхъ, о дворѣ, какъ о чемъ то очень близкомъ ей. Это чувство еще болѣе укрѣплялось въ немъ, когда во время его шалостей ему замѣчалъ старый лакей, приставленный къ нему: «Развѣ можно вамъ такъ вести себя? Слава Богу, не какой нибудь крестьянскій вы сынъ! Что ея сіятельство скажетъ, если узнаетъ, какъ вы повѣсничаете.» Мальчикъ въ этихъ случаяхъ сразу утихалъ и принималъ какой то не дѣтски степенный и чопорный видъ потомка всѣхъ этихъ украшенныхъ звѣздами и лентами сановниковъ, смотрѣвшихъ на него со стѣнъ портретной галереи. Отъ его наблюдательности не ускользнуло и то, что эта старуха ежедневно заглядывала въ его дѣтскую и осматривала хорошо ли постлана его постель, освѣженъ ли въ его комнатѣ, воздухъ, плотно ли закрыты окна. Нырнувъ въ свою постельку, онъ ждалъ, когда подойдетъ тетка, погладитъ его по головѣ и скажетъ: «ну, спи!» Онъ въ эти минуты ловилъ ея руку и цѣловалъ ее въ ладонь, зная, что тетка, имѣвшая слабость бояться, когда ей цѣловали ладони рукъ, непремѣнно скажетъ съ улыбкой: «опять, шалунъ!» Потомъ она тихо удалится изъ комнаты, а онъ начнетъ умолять «Софочку» разсказать ему сказку. Ахъ, какія сказки знала Софочка! И про Ивана-царевича, и про Кащея-Безсмертнаго, и про Бабу-Ягу она знала. Но глубже этихъ сказокъ залегли въ памяти мальчика тѣ сказки, гдѣ говорилось про любимаго и про нелюбимаго сына, про злую мачиху и про гонимую падчерицу, про родного батюшку да про родную матушку, про ту любовь, которой онъ не видалъ до сихъ поръ и которая вдругъ озарила, согрѣла его. Въ ребенкѣ начало пробуждаться смутное сознаніе, что его не любили отецъ и мать, что онъ и есть тотъ нелюбимый дурачокъ-сынъ, котораго гонятъ и осмѣиваютъ дома и который послѣ отплачиваетъ любовью за нелюбовь родителей. Но покуда эти мысли были неясны, отрывочны, пробѣгали безслѣдно, какъ лѣтнія облака, въ ясной дѣтской жизни. Но вотъ ребенокъ простудился и слегъ. Болѣзнь была продолжительна и опасна. Обѣ старыя дѣвы — княжна Олимпіада Платоновна и Софья — сбились съ ногъ, не досыпали ночей, просиживали цѣлые часы у постели больного ребенка. Именно въ это время сказалась вполнѣ та неудовлетворенная жажда привязанности и любви, которая такъ долго таилась, которая скрывалась въ сердцахъ этихъ старыхъ дѣвъ, и именно въ это время понялъ мальчикъ, что значитъ любовь, какъ она можетъ проявляться, до какого самозабвенія она можетъ доходить. Часто онъ не спалъ въ тѣ ночные часы, когда у его постели сидѣли эти женщины, онъ съ любовью смотрѣлъ на эти тихо двигающіяся по его комнатѣ тѣни, онъ видѣлъ хорошіе сны, когда эти женщины съ ласкою склонялись надъ нимъ и, цѣлуя его, шептали ему: «ну, усни, голубчикъ!» А отецъ, а мать, развѣ они такъ относились къ нему, когда годъ тому назадъ онъ былъ такъ же боленъ. Развѣ они когда нибудь сидѣли у изголовья его постели? Да, отецъ и мать не любили его! Но за что-же? Усиленная работа мысли происходила въ дѣтской головкѣ, хотя ребенокъ и не умѣлъ высказать ясно и точно, до чего онъ додумался, какимъ путемъ и почему онъ додумался до той или другой мысли.
