Василий Белов - Целуются зори
— Вы товарищ Воробьев?
— Так точно… — Егорович испуганно одернул рубаху.
— Пройдемте, пожалуйста, машина нас ждет.
— Это… я ведь, голубок, вроде ни при чем. Меня чего, надолго? Кабы я знал, я разве пошел бы в этот лесторан!
— Ничего, товарищ Воробьев, ничего. Пообедали?
— Уж хуже некуда, лучше не говори.
— Так, хорошо. А как общее самочувствие?
— Да что, какое уж тут самочувствие. Ни за что ни про что… Отпустил бы меня, голубчик…
— Нельзя, товарищ Воробьев, нельзя. Порядок есть порядок.
— Оно конешно… Только отпустил бы…
— Заседание уже началось, опаздываем.
— Прямо и на заседание? Вроде бы следствие сперва должно быть… Это… Значит, зять Станислав ничего не знает…
— Сообщим, сообщим, товарищ Воробьев, и зятю сообщим. Есть у него телефон? С ночлегом, значит, все ясно?
— Так точно ясно. Отпустил бы ты меня…
— Ничего, ничего. Вас уже в президиуме спрашивали. Где, говорят, у нас товарищ Воробьев? Ждут, ждут.
— Дак ведь хоть бы провинился в чем…
— Никто никого не винит. Опоздали немного, ничего
— Сроду на казенной скамье не бывал…
— Ничего, смелее, товарищ Воробьев, смелее.
— Смелее… Я бы и рад смелее-то, кабы виноват был.
— Сюда, пожалуйста!
Егорович ни жив ни мертв залез в машину — он думал, что его повезут прямо в суд за вчерашнюю драку.
— За мной идите, за мной, — говорил сопровождающий, когда подъехали к большому украшенному зданию. — Сюда, пожалуйста, сюда, товарищ Воробьев.
Егоровича через служебный проход привели куда-то наверх. Здесь виднелись часть президиума, зал и трибуна с выступающими. Сопровождающий провел растерявшегося Егоровича в президиум, усадил на свободный стул, шепнул что-то председательствующему и бесшумно ушел. Егорович совсем потерялся. Громадный светлый зал был полон, всюду был бархат и яркий свет. Председательствующий жестом остановил оратора, встал:
— Товарищи, на слет только что прибыл бригадир колхоза «Передовой» товарищ Воробьев! Поприветствуем, товарищи, передовика колхозных полей.
Зал загремел аплодисментами. Егорович долго не мог сообразить, кому аплодируют, а когда сообразил, то быстро освоился, приосанился. Выступающий на трибуне подождал, когда кончатся аплодисменты, и продолжал говорить.
А Егорович чувствовал себя чем дальше, тем увереннее. Вскоре он уже и сам поверил в то, что он передовик, что так все и должно быть на белом свете. Когда ему предложили выступить, он встал, одернул рубаху, прошел к трибуне, заговорил. У него получалось совсем не плохо. Только после каждой репортерской вспышки он сбивался и приговаривал: «Добро, ладно, хорошо».
— Я, значит, еще когда служил в двадцать шестом отдельном артиллерийском, меня ценили. Один раз утром — шасть ординарец в казарму. Так и так, есть тут у вас такой ферверк Воробьев? «Так точно, — я говорю, — я самый». — «Приказано, — говорит, — плепроводить ферверка товарища Воробьева к его превосходительству командующему всем фронтом». Я, значит…
— Товарищ Воробьев! — перебил председательствующий. — Расскажите товарищам, как вы добились высоких показателей.
— Показателей?
— Да. На весеннем севе. И как думаете с заготовкой кормов.
— Я, товарищи, по всем, значит, показателям, по всем данным! Я, значит, говорю, что ежели, значит, так — дак так, а не так, дак и говорить здря нечего! Дело такое. Надо. Добро, ладно, хорошо! Мы куда идем? Вперед, говорю, идем, а это значит — должны идти по всем показателям. Мы…
Егоровичу под гром аплодисментов вручили премию: транзистор на ремешке. Когда заседание кончилось, председательствующий сам под руку привел Егоровича в специальный, для президиума, буфет.
— Так, так, товарищ Воробьев. Как вас, Николай Иванович?
— Егорович, — не сообразил взволнованный Егорович.
— Ну, ничего, ничего. На концерт остаетесь? Надо, надо, товарищ Воробьев. Прошу!
— Так ведь, товарищи, зять Станислав у меня тут и внучка маленькая… Ваше здоровьице…
Председательствующий выпил, закусил и попрощался с Егоровичем за руку.
— Очень хорошо, товарищ Воробьев, очень. Ну так мы на вас надеемся. Всего вам хорошего. Отвезите товарища Воробьева, куда нужно.
— Ясно, — сказал тот самый мужчина, который привез старика на слет.
— Нет, нет, это… я сам, — испугался Егорович.
— Пешочком? Ну, как хотите, товарищ Воробьев, как хотите, — сказал председательствующий и ушел.
— Это… где тут?.. Такое дело…
— Туалет? — Да.
И ему показали, куда надо идти. Он вышел из туалета с транзистором на плече и, озираясь, через служебный ход потихоньку выбрался на воздух. У входа караулил постовой.
— А вам что тут надо? Кто такой? — окликнул милиционер. — Вы что тут делаете?
Егорович не стал дожидаться неприятностей, проворно увернулся за угол. Он отдышался далеко от большого красивого дома на незнакомой безлюдной улице.
Ночь наплывала светлая, теплая. На столбе около автобусной остановки белело приклеенное объявление: «Предлагается корова. Обращаться к 3. П. Сиговой (стельность пять месяцев). В сентябре будит. По адресу улица; Лассаля, дом 10».
Егорович взглянул, почитал и отвернулся. Почитал снова… «Ла… Ласе… Дассаля!» Улица Лассаля! Зять Станислав живет на улице Лассаля, ох я недотепа!»
Он так обрадовался что даже вспотел: «Лассаля, 77 — два топорика! Квартера пятьдесят!»
— Милок! — радостно обратился он к прохожему парню. — Теперь, значит, зять Станислав…
— Что? — Парень покосился на транзистор. — В Москве покупали? Четыре диапазона…
Парень крутнул что-то, и приемник заиграл.
— Лассаля, на улицу Лассаля как мне идти?
— Лассаля, а не Лассаля. — Парень показал. — Вон рядом, за углом.
…Егорович зашел в подъезд с громкой музыкой. Он колотил и вертел приемник, но музыка играла еще громче. Наконец он случайно зацепил за переключатель — приемник смолк, осталось одно шипение. Егорович поднялся на самый верхний этаж и у дверей пятидесятой квартиры увидел свою кадушку. Глядя на нее, Егорович нажал в раздумье звонок. На пороге появился полупьяный Стас.
— Это… — Егорович растерялся. — Тут, значит, зять Станислав где живет?
— Что?
— Станислав, зять…
— Ну, я Станислав. Получилась заминка.
— Вот, значит, это… Верка, дочка… Нет, видно, не тут.
— Пахан? — вдруг восторженно заговорил Стас. — Точно! Заходи! Будь как дома! Так? Мы сейчас в магазин, так? Верку в кооператив! Так, головной убор снимаем. Все! Головной убор сюда. Так? Жена! Встречай гостя!
Случайности… Кому же первому пришел в голову этот хитрый термин? Когда я окончательно убедился, что в кино мне со своим сценарием не пробиться, я решил напечатать его в журнале. Знакомый редактор давно просил рукопись Я послал его в журнал и снова набрался терпения. Однако редактор ответил мне отказом. Он сообщил мне, что журнал сценариев не печатает. Странно: не по его ли совету я поставил на рукописи подзаголовок — «Киноповесть»? По совету же другого тоже хорошего и интересного литератора я послал «киноповесть» в другой, тоже «толстый» журнал. Этот журнал молчит уже много лет.
Вот это, я понимаю, случайности! Редакторы — все они либо друзья, либо знакомые — мужественно молчат, они просто игнорируют меня как автора. А когда я случайно встречаюсь с ними, они делают вид, что ничего не произошло.
Так же как Николай Иванович, который пришел со старухами на «квартеру», то есть домой к Акимовне.
Это начиналась третья «мушкетерская» ночь.
— Еще, Николай Иванович, чашечку!
— Нет, Акимовна, спасибо.
— Да ты бы дровец-то поколол пока?
— Да я как… Я это с почтением. — Николай Иванович ругнулся про себя. — Топор-то есть?
— Есть, есть. В сарайчике топор-то, — сказала Акимовна.
— Нет, Акимовна, вроде топор-то в чурке. Фаинка утром колола, да в чурке и оставила, — сказала Настасья.
— Ну дак и ладно. Поколи, Николай Иванович, по силе возможности.
Николай Иванович ушел колоть дрова, а Настасья закрепила его положение.
— Ты уж, Акимовна, пусти его ночевать-то.
— С богом, девушка, с богом. Можно в комнате, а можно и в сарайке постлать.
— Ну и ладно, ночи теперь теплые. Да где у тебя квартирантка-то? Фаинка-то?
— Лучше не говори! Ноне у нее два выходных, бегает где-то. С утра парня в солдаты провожали, так и она тут была, парень-то с ихнего производства. Пляску подняла. Ушла, да и нету до экого время. — Акимовна пошептала что-то на ухо Настасье.
— Ой, ой! — Настасья всплеснула руками. — Ой, глико, что делается-то, ой…
— До того, милая, народ избаловался — бога не чувствуют, все только вино пьют.
— Пьют, Акимовна, пьют, девушка. Ведь вон и в деревне до того мужики допили, что ничего уже и не понимают. А в городе-то?
