Михаил Алексеев - Большевики
«Опять за мной», вздрогнул Михеев. «Скорее бы конец». Между тем светло–желтый круг стал слабым, темно–серым, точно чье–то лицо засматривало в глазок. «Наблюдают», решил Михеев.
— Михеев! Миша! — послышался громкий шопот через глазок. В одну, секунду Михеев был у двери.
— Кто здесь? — трепетным шопотом спросил он.
— Вот записка — прочитаешь, уничтожь. — В глазок просунулось несколько пальцев. Михеев быстро выхватил из них маленький лоскуток бумажки; припав головой к двери, он прочитал записку. Она была написана мелким нервным женским почерком.
«Тов. Михеев. Устраиваем побег. В два ночи выключим свет и заберем тебя. Не сопротивляйся пришедшим.
Друзья.
Уничтожь записку».
* * *Настроение мигом изменилось. Ноги сами собою задвигались вдоль темной камеры. Апатия сменилась горячкой. Лихорадочно заработал мозг. «Скорее бы два часа… Да почему в два, а не в десять. Может быть, еще до этого срока придут враги и… Но кто же эти друзья? Здешние рабочие. Да, больше некому. Все коммунисты арестованы. Скорее бы пришло время».
Все нетерпеливее становились его шаги. Все хаотичнее переплетались мысли. «Только бы раньше не пришли… Те, враги». Каждый звук шагов по коридору острым ножом резал его сознание. Каждый отдаленный крик заставлял его вздрагивать.
«Не идут ли это за мной?»
Наконец, нервозность утомила его. Он забрался в самый дальний угол камеры и, сжавшись, весь присел там на пол. Все внимание его сосредоточилось на узкой желтоватой полоске света, струившейся из неприкрытого дверного глазка. Шли часы.
* * *Чуткий слух Михеева уловил звук осторожных шагов по коридору. Кто–то приблизился к дверям камеры и замер. Внезапно желтая полоска света погасла. Послышался железный лязг замка и скрип открываемой двери. В открытые двери громко прокричал женский голос:
— Михеев, быстро ко мне.
Он уже был у дверей.
— Держитесь за руку. Идем.
Маленькая женская рука крепко схватила его руку и быстро повлекла за собой во мраке. «Почти так же темно, как тогда в лесу», почему–то подумал Михеев. «Только побольше риска».
— Здесь лестница, — предупредил его женский голос. — Держитесь за перила, вот они.
— Разве наверх, а не вниз? — вырвалось у Михеева.
— Весь двор и ближайшие дороги оцеплены и наводнены восставшими, — ответил женский голос. — Нужно спрятаться здесь же и перебыть несколько дней. Но молчите.
Лестница оказалась высокой.
— Когда же конец? — прошептал запыхавшийся Михеев.
— Вот здесь направо, пригните голову. Теперь видите — белое пятно впереди — идите прямо к нему. Там есть ваш друг. Он вам все расскажет. Я же бегу вниз.
Михеев ощутил крепкое рукопожатие. Потом рука спутницы выскользнула из его руки. Позади раздался стук захлопнутой двери. Михеев ощупью пошел по направлению к светлому синеватому пятну. Пятно оказалось куском ночного неба, видневшегося через чердачное окно. Он находился под самой крышей главного корпуса больницы.
«Ну, что же, будем ждать друга», — решил Михеев.
В окно дул свежий ночной воздух. Снизу доносились странные звуки, то поющие, то звенящие. Минутами слышались человеческие голоса.
Рядом с Михеевым из чердачной тьмы вдруг вынырнула бородатая низкорослая фигура. Михеев вздрогнул и отступил в сторону.
— Не пугайтесь, — полушопотом сказала фигура. — Я — Фролов.
— Фролов! Ты жив? — почти закричал Михеев.
— И даже здоров, — отвечала фигура. — Что борода отросла. Однако же расспросы после. Теперь же пойдем–ка прятаться, а то могут и сюда прийти. Держись за меня. Здесь осторожно. Три ступеньки. Здесь печная труба. Это зимние рамы и ящики. Теперь пригнись и ползи за мной. Теперь давай руку — поднимайся. Видишь — целая комната. Это другое чердачное окно. В него днем видна вся площадь и больничный поселок. Тут же внизу трактовая дорога. Большое оживление здесь днем. Кругом же нас ящики в три ряда совершенно нас закрывают от нескромных взоров. Так что здесь даже и курить можно. Я балую этим. Фу–ты — да ведь соловья–то баснями не кормят. Ты, верно, голоден?
Михеев на самом деле почувствовал острый голод и тошноту.
— А есть ли что?
— Только один хлеб да вода. Но воды мало. Вот ешь, на. А я закурю.
— Бу–бу–бу‑бу, — силился что–то сказать Михеев с полным ртом хлеба.
— Чего? — спросил Фролов.
— А бу–бу–бу.
— Ну, ладно, проешь — потом скажешь.
Михеев с трудом проглотил кусок.
— Я буду есть, — сказал он, — а ты мне расскажешь все о себе, да подробно.
— Ладно, — согласился Фролов. — Только вот закурю. А ты ешь, наедайся.
С треском вспыхнула спичка. Из пригоршни Фролова заструились оранжевые лучи. Запрыгали кругом тени. Спичка погасла, и стало настолько темно, что даже синева неба в слуховом окне казалась черною. Фролов попыхивал красным огоньком цыгарки. Огонек освещал кулак, усы, губы, низ носа, надбровные дуги. Остальное же было чернее сажи. И Михееву казалось, что эти освещенные части фроловского лица совсем разъединены мраком и плавают в этом мраке, по временам освещаясь оранжевыми отблесками огонька цыгарки.
— Я, как видишь, не только что жив, но и — представь себе, в небольшой степени, правда, но укрепил свои нервы. Не я укрепил, а их укрепили наши враги. Да, всяко бывает. Но дорого мне далось это укрепление нервов. Ты, вот, не заметил, темно здесь, а у меня вся голова седая… Да‑с. Вот, когда Феня помогла мне взобраться сюда, она мне это сказала… Совсем седая у тебя голова, тов. Фролов. Вот что.
— Феня? Сестра милосердия? — давясь хлебом, спросил Михеев.
— Да. Это она тебя протащила сюда, как и меня. Она партийная, — вставил Михеев.
— Партийная — тем лучше, значит, ты ее знаешь. Она вчера ночью была у меня. Принесла этот хлеб и воду. Рассказала много скверных новостей. Ты, чай, и не знаешь о том, что восставшие соединились с белыми войсками и что общий фронт их уже прошел стороною на север. Через день–другой здесь будут генеральские казаки. Их ждут здесь — не дождутся. Дело все в том, что на местных повстанцев–крестьян здешние белогвардейские заправила не надеются. Арестованных же в подвалах этого дома очень много. Почти что вся санатория и местная организация, советская и партийная. Феня говорила, что арестовано около полусотни товарищей, их не кормят, но и не трогают пока. Боятся.
— Все ли санаторцы арестованы? — спросил Михеев.
— Все, за исключением Федора. Всего–то говорила Феня, только двоим коммунарам удалось избежать ареста: это Федору и Арону, секретарю местной организации. Но ты, может быть, хочешь спать?
— Нет. Нет. Ты рассказывай о себе. Я просто так прилягу отдохнуть — очень устал.
— Хорошо. Ты помнишь, каким калекой я выехал сюда из губернии. Ни рукою, ни ногою я не мог свободно владеть. Был накануне полного паралича. Так‑с. Привезли меня, раба божьего, в эту дыру — в санаторию. Как тяжело больному, отвели особую комнату, а в качестве сиделки приставили ко мне одного фельдшера — какого–то полоумного злого старикашку. Этот бес вместо того, чтобы делать мне массаж, давай мне читать божественные проповеди. «Это вас бог наказал за то, что вы большевик», — говорил он. «Известно, мол, что все большевики чорту душу продали». Я сначала отшучивался, а потом стал злиться. «Вы, — говорю я ему, — бросьте мне городить чепуху. Получше–ка массаж делайте. А вот, мол, когда я поправлюсь окончательно, тогда я с вами и побеседую. А, может быть, и лекцию здесь прочитаю о боге». Не унимался старик. Еще чаще стал заглядывать ко мне и говорить свои мракобесные речи. «Вы, мол, слыхал, Христа распяли». «Да его, — отвечаю, — вовсе не было в мире». О другом начинает говорить старик. «Вы, мол, людей убиваете — это грех. У вас руки в крови. У меня, — говорит, — вы сына и дочь отняли!» И даже всхлипывать начинает старикашка.
Ну, я и не вытерпел однажды, не знаю, откуда и сила взялась. Схватил как–то удачно табуретку да и запустил ее в старика. В старика–то не попал, а попал в дверь. Дверь была из тонкого дерева, ну и раскололась в щепки. Вот после обеда приходит ко мне врач, как волк, и глаза горят страшно.
— Что с вами? — спрашивает, а сам все со стариком–фельдшером шепчется. — Вы почему буйствуете? — Я не мог, конечно, ничего рассказать, так как со мной был тогда припадок. Ни губы, ни глотка не двигались. Но я услышал громкий шопот старика–фельдшера: «Большевик… вредный… убрать нужно…». Доктор еще раз посмотрел на меня и затем умышленно громко сказал:
— Он выглядит ненормальным. Отвезите его ко мне в палату для легких. Делайте холодные ванны.
Я только вечером узнал, в чем заключался смысл слов доктора. Меня отвезли в этот дом для умалишенных, как психически–больного, и поместили внизу.
