Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

— Варя-аг! — протяжно, басом прокричал верховой. Как бы подумав, он вернулся обратно.

«Э! Была не была!» — Федор встал и свистнул в два пальца.

— Гоп-го! — откликнулся бандит. Он подъехал и сказал: — Узнали, что пошел ты через поле. Догнать было надо: Василь Вадимыч Кучум поговорить велел с тобой… по душам. — При этих словах бандит снял винтовку с плеча и добавил: — По душам…

Матерщина пересыпала речь седока. Теперь смутно было видно в темноте Ваську Ноздрю.

— Чего скачешь по ночам? — равнодушно спросил Федор.

— Нужен ты, — ответил Ноздря.

Молния осветила обоих, а вслед за нею грохнул гром. Ветер разыгрался и уже визжал в траве. Какая-то былинка, казалось, стонала около. После молнии некоторое время не было видно ни земли, ни неба — все слилось в черной пустоте и летело в невидимое и неощутимое пространство. Два человека стояли в степи: вооруженный силач и безоружный юноша. Васька приблизился вплотную, Федор ощутил дыхание лошади. Крупная капля дождя ударилась о козырек картуза, за нею застучали другие. Приближался ровный напористый шум, смешанный с визгом ветра: опускался дождь и вдруг ливнем ринулся на землю. Перестала ныть трава, не визжали уже межники. Дождь прижал их, придавил, прибил, заставил замолчать. Черная пустота стала ощутимой и скользкой.

— Дождь намочит. Садись со мной, поедем в Оглоблино, к Василь Вадимычу, — сказал бандит.

— Если нужно, то и на дожде поговоришь. Зачем звал?

— Пойдем к нам, в зеленые.

— Зачем? — все так же безразлично спросил Федор.

— Власть новую надо.

— Ты, что ли, править будешь? — спросил Федор и засмеялся неожиданно для Васьки, нагло, с вызовом.

— Не гогочи, а толком говори: желаешь к нам — приходи в дубовые кусты. Брось дурака валять. Пойдем. Отец-то твой за нас: говорит, помогать буду.

— Пошел к черту, гад! — крикнул Федор.

Васька лязгнул затвором и зарычал:

— А! «К черту»?! Как собаку уложу — не пикнешь. Приказано мне: или к нам пойдешь, или на небо, к господу богу. Две путевки тебе — выбирай. И ни с места!

Снова сверкнула молния. Федор на секунду увидел Ваську. И в ту же секунду он изо всей силы хватил кулаком по морде лошади и крикнул:

— К чертовой матери поди ты со своим Кучумом!

Лошадь шарахнулась в сторону. Но Ноздря удержался — не упал. Федор отбежал и шагах в тридцати распластался в грязи. Темь — глаз коли: не увидишь. Пуля пискнула мимо. А бандит прорычал куда-то в бурю:

— Подожди, сделаем решку, если не успеешь сам сдохнуть, как твоя мать давеча…

Федор как сквозь сон слышал топот отъезжающей лошади. Хотелось догнать, задушить, истоптать. Он пробежал шагов десять, не соображая, и упал вниз лицом.

Гром уже непрерывно раскатывался по черному и мокрому и, казалось, твердому. Небо гудело и грохотало так, будто вдали кто-то гигантскими гирями играл на огромном полу. Тяжкой гирей стучало сердце в груди так сильно, что дышать невозможно. А в ушах стояло: «Твоя мать давеча…» Нет матери, нет ее и не будет уже никогда.

И вот Федор встал и, шатаясь, мокрый и разбитый, пошел обратно в Паховку. Иногда он останавливался, прикладывал ладонь ко лбу и, запрокинув голову, шептал:

— Мама, мама!

…Войдя в избу, услышал Федор монотонное, непонятное и тоскливое нытье монашки, читающей псалтырь над покойницей. В переднем углу лежала мать, накрытая до скрещенных рук белым. Две свечи тускло освещали избу, а в сумерках строго смотрел из угла ни на кого не похожий бог. Отец сидел у печки на приступке, понурив голову и свесив ладони между коленями. Он не взглянул на вошедшего сына, а поднял лицо к покойнице и с минуту смотрел на нее неподвижно. Сутулая спина, густо нависшие брови, почти седая, недлинная, окладистая борода, в которой черные волосы изредка пробивались между белыми, крупные извилистые морщины на лбу — все это сразу бросилось в глаза Федору. В этом суровом лице, сутулой спине и беспомощно повисших ладонях Федор почувствовал большое горе. Ведь он не знал своего отца. Он и сейчас его не знает.

Миша всхлипывал, утирая глаза кулаком. Зинаида не вопила так, как обычно вопят бабы, а только стонала, сдерживая рыдания, будто хотела спрятать от людей тяжкие мучения. Несколько баб перешептывались и усердно крестились, смотря на сурового и в то же время чем-то доброго бога Саваофа.

Утром Федор видел мать, страдальчески смотревшую на него, а теперь она лежала с гордо-уверенным лицом, непохожая на себя. Показалось ему, что не мать это лежит, а кто-то другой, кого боится Федор, боится отец, боятся все, все… А матери нет! Ее убил вот этот угрюмый, объятый горем человек, пришедший откуда-то обиженным, злым, ворвавшийся в их бедную семью. И все-таки… хотелось подойти к этому человеку, взять его беспомощную большую и узловатую руку…

Монашка все тянула, просила кого-то, кому-то жаловалась дрожащим голосом, словами непонятными и упоминала «новопреставленную рабу божью Василису». Бог все так же смотрел сверху вниз и, казалось, хотел затрясти бородой. А раньше Федор и не замечал этого старика бога: думалось, что он — такая же хозяйственная принадлежность, как ведро, кувшин или чугун. Все стало не так. Что-то новое врезалось в жизнь. В глазах мелькали Андрей Михайлович, бандит Ноздря, отец, Ваня Крючков. Почему-то Федор подумал, будто без всякой связи: «В прошлом бедность, впереди бедность. Так жить нельзя». И еще: «Как же теперь — без мамы? Как?»

Федор вышел на крыльцо. Андрей Михайлович перегородил дорогу и положил ему руку на плечо:

— Держись, Федя. Не падай духом. Что ж теперь поделаешь…

А Федор как сквозь сон сказал:

— Я… убью Ваську Ноздрю. Убью.

Андрей Михайлович понял состояние молодого друга. Он сказал:

— Осторожней, Федя. Не горячись. Приходи завтра в мельницу, после ужина…

— Буду, — твердо ответил Федор.

…На следующий день хоронили мать.

А ночью кто-то тихо и одиноко шел по кладбищу. Остановился у свежего холмика могилы, опустился сначала на колени, а потом упал ничком. Это был Федор. Никто не видел — плакал он или нет.

Ночь была темная и тихая. Невдалеке сверкнули два волчьих глаза. Завыла собака, почуяв волка. Вдали прозвучал выстрел. Может быть, убили волка, а может быть — человека. В тысяча девятьсот двадцать первом году все могло быть.

В селе Оглоблино тишина. Огней не видно: Кучум приказал не зажигать ламп «до особого распоряжения».

На краю села, в тесной избе, отряд бандитов обсуждал «текущий момент». За столом — Кучум, Дыбин и Ноздря, около них, сбоку, винтовки. Другие бандиты расположились на лавках, на полу. В плотном табачном дыму лиц почти не видно. Изредка кто-нибудь ругнется или нечаянно стукнет прикладом винтовки о пол. Но все слушали Кучума внимательно.

Командир отряда бывший подпрапорщик Кучум произведен Мамонтовым в капитаны. Он весь черный: усы и брови — смола. Глаза — исподлобья. Сухой, жилистый и высокий, с отточенными острыми скулами, в полной офицерской форме, он говорил стоя, обводя острым взглядом «солдат зеленой армии»:

— Сколько коммунистов в любом селе? Один-два, от силы три. Если мы уничтожим коммунистов в селах, то Советы будут в наших руках. Наша задача: ни одного коммуниста не оставлять, ни одного активиста, ни одного бывшего добровольца! Вот так. Они — предатели крестьянского сословия! — Жилистые сильные ладони он вдруг сжал в кулаки и продолжал сухим, чуть хриповатым голосом: — Андрюха Вихор собирается против нас. Паховка вся за коммунистов. Гараська Полынков к Андрюхе шляется каждый день. Этих в расход! Никакой пощады никому, кто против нас! — Он чуть передохнул и закончил: — Задача эта неотложная. Это — приказ. — И стукнул кулаком о стол.

— Зажечь Паховку! — выкрикнул кто-то.

Загалдели одобрительно.

Дыбин поднял руку. Все притихли. Когда он встал, маузер в деревянной кобуре стукнулся о край стола. Игнат был в офицерском френче английского покроя, перетянутый широким ремнем с портупеей. Густые волосы зачесаны назад, губы тонкие, прямые, глаза глубокие, серые, красноватые, как от бессонницы. Весь он какой-то выхоленный, выглаженный. Только ямочка на подбородке будто выжжена жигалом. Здесь он умнее всех и хитрее. Со стороны казалось: он не командовал и не хотел командовать, но на самом деле руководил и самим Кучумом.

— Главное, — начал Дыбин, — не дать мужика коммунистам. Беспощадность к коммунистам надо сочетать с агитацией за новую власть.

Какая эта «новая власть», вряд ли кто знал из этой шайки, и Дыбин это понимал.

— Ошибкой Краснова, — продолжал он, — было то, что он прозевал Царицын. Раз. Вторая ошибка: дал раздробленным отрядам объединиться в Красную Армию. Два. Третья и главная ошибка: в тылу у коммунистов не было боевых, подвижных, мелких отрядов для уничтожения продотрядов. Три! Теперь обстановка требует организации новой, зеленой армии, неуловимой. Никогда нельзя будет уничтожить такую армию, ибо она будет находиться в своей крестьянской стихии, как рыба в воде. Это не то, что отряды, которым надо было обязательно объединиться. Эта армия — вооруженный народ! Вот что такое будущая зеленая армия из мелких групп… На днях, — продолжал он после короткого раздумья, — приедут к нам из других сел еще тридцать восемь партизан. Это точно. Будет большой отряд. При надобности он будет рассыпаться мелкими группами или объединяться для удара по приказу нашего храброго командира, — он посмотрел на Кучума. — Мужики пойдут за новую власть. Пойдут потому, что мы, социалисты-революционеры…