Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

Глядя на богатые киоты, заполнившие весь угол обширной опочивальни, Мефодий возлежал на пуховиках, выпростав поверх пухового же атласного одеяла нестарые, еще цепкие руки, рассеянно поглаживал перстень с большим аметистом, переливавшимся лилово-красными огоньками в отсветах лампад, пылавших перед образами. Сей камень в древности считался священным талисманом, чудесно исцелявшим от пьянства, и не раз проверил его действие епископ, сам суеверный в душе, — словно печать, прикладывая перстень при благословении, когда брал зароки от алкоголиков.

Алексий, служка архиерейского дома, преданный Мефодию, как собака, и уже изрядно потучневший на богатых хлебах, притулясь на скамеечке у затененной лампы, читал епископу…

Нет, не Святое писание читал он, а последние петроградские газеты и журналы, заполненные корреспонденциями с фронтов, известиями о различных беспорядках. Епископ слушал и хмурился, нервно теребил холеную бороду, веером лежавшую на груди.

Не только церковником считал он себя, а и государственным деятелем, особенно когда сочинял свои проповеди. И уже присматривался к нему издали зорким глазом московский митрополит Тихон, горячий сторонник реформ Столыпина и ярый черносотенец, один из организаторов «Союза русского народа».

По сродству душ отвечал ему симпатией Мефодий, который тоже понимал, что зажиточные крестьяне-хуторяне станут прочной опорой для царской династии. Признавал он и необходимость погромов… Недаром сам царь Николай был почетным председателем «Союза русского народа» и наравне с Пуришкевичем [3]платил туда членские взносы.

Опять надвигались на страну смутные времена…

«Триста лет царствовал дом Романовых. Гордо шел по волнам истории корабль Российской державы. А сейчас? Все не то. Война несчастливая, затяжная. Голодные бунты. Смута гнездится повсюду: на заводах, среди крестьянства и — страшно подумать — в войсках. Не стало трепета и покорности. Трещат даже вековечные устои церкви православной. Откуда сие? — с горестью размышлял Мефодий. — Какие плевелы злые посеяны в народе? И кем? Военными ли поражениями и разрухой? Непотребством ли тех, кто позорит царскую семью? Каждое ничтожество, каждый раб последний скалит зубы в скверной ухмылке. И нет твердой, властной руки, нет силы, противоборствующей кощунству».

Что это там Алексий вычитывает еще? О доходах монастырских и землях церковных?.. Вот оно, наглое посягательство! Сколько годовых получает архиерей? Ну, допустим, триста тысяч рублей. Много? Но ведь и забота у него — мировая печаль. Взять хотя бы епархию оренбургскую — пятнадцать монастырей, семьсот двадцать пять храмов. Обо всех нужно попечение иметь.

— Кто же осмелился… Кто назвал церковь святую самым крупным помещиком?

— Социалисты, отец Мефодий! Большевики, — сказал Алексий, нежно упирая на «о»; приподняв голое, как у евнуха, лицо со спадавшими из-под лиловой скуфейки русыми, реденькими, но длинными кудряшатами, с благоговением посмотрел на епископа.

— Вот кого надо уничтожить! — заерзав на перине, как на дерюге, усеянной колючками, выкрикнул Мефодий. — Чтобы помину от них, злопыхателей, не осталось! Это они подстрекают крестьян жечь и грабить помещиков, значит, монастыри и храмы божии тоже начнут жечь! — Он хотел еще что-то присовокупить, но вдруг замер: послышались необычные в это время торопливые шаги по дому, а потом легкий стук в дверь.

— Во имя отца и сына и святаго духа…

У порога — согнутая в поклоне фигура управителя архиерейского дома, и отлегло у Мефодия от сердца, только смотрел еще тревожно, вопрошающе:

— Вас… к вам казаки нарочные от начальника гарнизона.

Оплывшие под бородой щеки епископа мелко задрожали от волнения, в глазах опять метнулся страх: ночной гонец — черный вестник несчастья.

— Пакет у них… велено в руки лично.

— Проси… Нет, подожди, непотребно… Сам выйду. Алексий, одеться!

В широко распахнутые двери, ведомый под руки (оно и не мешало: так теснило в груди, что от удушья подкашивались ноги), он вышел важно, в черной камилавке и строгой домашней рясе с золотым крестом на груди. Едва приблизясь, благословил, осеняя крестным знамением низко склоненные молодые стриженые головы с казачьими чубами над левым виском.

Казаки приложились к холеной руке, ощутив холодок фиолетового камня в массивном перстне. Хорунжий, стройный и плечистый, с ликом архангельской красоты, близко взглянул светлыми, как слеза, строгими глазами. Но пакет подал почтительно:

— Ответа ждать не приказано.

Забоявшись вскрыть послание сразу, епископ помедлил в нерешительности и, любуясь Нестором, повторил про себя машинально, а потом и с восторгом чьи-то чужие слова: «Вот они, казаки, самые верные сыны России. Соколы вольные и смелые».

Вслух спросил на сибирский лад:

— Чьих ты будешь-то?

— Сын есаула Григория Шеломинцева из станицы Изобильной, ваше преосвященство. При крещении наречен Нестором.

— Ну добро, дети мои. Благодарствую. Идите с богом.

С неожиданной завистью к молодым отец Мефодий посмотрел, как уходили казаки с папахами в руках, поддерживая шашки, пошевеливая слегка разведенными сзади полами кавалерийских полушубков, туго опоясанных ремнями. Широкоплечий, но узкий в поясе хорунжий Шеломинцев и со спины выглядел необыкновенно складным. Вздохнув без облегчения, Мефодий взвесил тощий конверт на ладони, взглянул через него на свет, оторвал полоску по краю, и сразу будто ударило по глазам, а пол так перекосился под ногами, словно покачнулась сама твердь земная. Испуганные служка и управитель дома тотчас же подперли епископа с обеих сторон, но он, устыдясь проявленной слабости, уже совладав с собой, посмотрел отчужденным взглядом и не сказал — уронил слова, как пудовые гири:

— В Петрограде революция… Государь отрекся от престола…

«Они носятся с идеей Учредительного собрания, а мы решим по-своему, по-ленински», — думал Александр Коростелев, шагая по улице, подбеленной свежевыпавшим снегом, и с веселой насмешкой поглядывая на шпиков, шнырявших среди горожан, толпившихся у ярко освещенных витрин магазинов и возле афишных тумб.

«Подслушивайте, записывайте, а кому фискалить будете? Скоро весь город, да что там — весь мир зашумит об одном: в России революция. Сбросим царя, значит, и охранку его, извечного врага народа — жандармерию, — тоже побоку».

Коростелев шел в магазин общества потребителей, издавна использовавшийся для сборищ оренбургской социал-демократии. Под видом заседаний по поводу кооперативных дел там обсуждались вопросы партийной организации. Председателем «потребиловки» был брат Коростелева Георгий.

Мысль о том, что скоро жизнь пойдет по-новому, звучала в душе Александра как музыка, и оттого праздничными казались ему улицы Оренбурга, радовал предвесенний ветер, дышавший простором степей, и звезды, светло горевшие над редкими уличными фонарями. Александр любил музыку. В детстве, которое он провел в Самаре, у него был редкостной силы и красоты голос, и он, мечтая стать певцом, пел в соборном хоре. С замиранием сердца, с горькой мальчишеской завистью крутился он иногда у подъезда театра во время спектаклей или концертов приезжавших на гастроли знаменитостей. Закутанные в душистые меха примадонны и артисты в черных фраках и белоснежных воротничках казались ему людьми совсем из другого, прекрасного мира, и он, гордый, даже заносчивый в своем мальчишеском стоицизме перед невзгодами жизни, со всех ног бросался, если им требовалась какая-нибудь услуга.

Однажды известный в городе скрипач, которому он купил сигары, тронутый лихорадочным волнением мальчика, дал ему полтинник на билет. Саша не устоял перед искушением и, вместо того чтобы отнести деньги матери, купил билет на галерку. Он сразу высмотрел «своего скрипача» среди черно-белой массы оркестрантов, но потом они как бы исчезли, и Саша Коростелев остался один на один с музыкой. Это была Девятая симфония Бетховена, буквально потрясшая мальчугана.

Рассказывая о ней матери, он вдруг заплакал:

— Там тоже хор, но это совсем не то, что в церкви, мама. Я даже забыл, где нахожусь…

Мать погладила его по голове жесткой от работы рукой и вздохнула:

— Нарядная, красивая жизнь в театрах, только не для рабочих людей она, сынок.

— Теперь, если мы не оплошаем, все будет для рабочих. И театры тоже, — сказал Александр вслух, прислушиваясь к возникшему в памяти звучанию музыки Бетховена: музыкальный слух у него был исключительный, а голос пропал после жестокой простуды в детстве.

Очередное заседание правления прервала телеграмма из Петрограда от Кобозева, сообщавшего о победе Февральской революции. Социал-демократы были подготовлены к необходимости назревшего переворота, но известие о нем вызвало настоящий взрыв радости.