Зайчики на стене - Аркадий Тимофеевич Аверченко
— Си, синьоре, только у нас!
— Странно… я до вас был в семи церквах и в каждой мне показывали настоящее трупохранилшце Марка X.
— Они вам показывали? — презрительно возразил проводник. — Хотел бы я посмотреть ихнего дожа! Воображаю… Вероятно, что — нибудь курам на смех. Туда же… лезут со своими дожами. У нас, синьор, такой дож Марко X похоронен, что пальчики оближете.
У меня осталось смутное впечатление, что в прежние времена трупы знаменитых дожей заготовлялись оптовым способом на одной из немецких фабрик и потом рассылались во все церкви, чтобы никому не было обидно…
Когда мы осмотрели собор св. Марка, гид, показывавший нам собор, опустил голову, отошел поодаль и задумался: «Что бы еще такое показать?»
Вспомнил. Показал то место, где Барбаросса стоял перед папой на коленях. Место было самое обыкновенное. Задумался. Вспомнил. Показал то место, где сидел папа.
— Ну, довольно, — сказали мы, — Все!
— Нет! — остановился гид.
Задумался. Вспомнил. Показал то место, на котором Барбаросса не стоял. Мы внимательно осмотрели указанное место. Понравилось.
— Я сейчас вам покажу мраморную колонну, отнятую у турок.
— Не надо, — сухо сказали мы.
— Покажу то место, где стояли кардиналы, когда Барбаросса…
— Не надо!
Он призадумался.
— Хотите, может быть, красивую синьору? Очень скромная, молодая, а?
— Пойди к черту!
— Открыток не надо ли? Вот хорошие есть. Эй, Джузеппе! Иди сюда, вот господам нужно открытки.
— К дьяволу! Ничего нам не нужно.
— Ага! Я знаю, что вам показать… Хотите видеть школу святой Елизаветы?
— Это интересно, — сказал Крысаков, обращаясь к нам. — Мне очень хотелось бы видеть, как у них поставлено учение… Ведите!
Мы последовали за гидом.
Он привел нас в какое — то помещение, одна часть которого была занята венецианским стеклом, а другая — несколькими десятками рабочих, копавшихся над какими — то мраморными статуэтками и мозаикой.
— Вот, — сказал гид, подмигивая хозяину, — эти господа хотят что — нибудь купить.
— Это что такое? — сурово спросил Мифасов.
— Школа святой Елизаветы!
— Это такая же школа, как ты честный человек. Ах ты, мошенник! Какая это школа?! Разве такие школы бывают?
— Я не понял синьоров, — сказал гид, сверкая зубами… — Школу желаете? Пожалуйте, я проведу вас в школу. Школу святой Маргариты! Синьоры останутся довольны.
Он повел нас, треща, как попугай, приплясывая и беспрестанно оборачиваясь…
Привел… Среди десятка манекенов сидели и плели кружева несколько прехорошеньких девушек.
— Вот, — сказал гид. — Настоящие венецианские кружева.
Меня удивило, что никто из нас не рассердился.
Наоборот, все подошли к красавицам и с захватывающим интересом стали следить за их работой.
Крысаков настолько заинтересовался проворством маленьких ручек, что взял одну из них и поцеловал.
— Нет, — сказал гид. — Я только хотел предложить вам купить кружева.
В другом углу Сандерс внимательно рассматривал плетенье, остановив работу самым примитивным способом: взял обе руки работницы в свои.
— Мифасов! — печально сказал я. — Только мы с тобой и отличаемся суровой нравственностью и закаленным сердцем.
— Да, да… Послушай… Тебе не нужен тот цветочек, что торчит в твоей петлице? Дай мне. Я приколю его к груди той, вон, высокой, черной…
«Боже, — подумал я с отвращением. — Эти люди, как тигры, набросились на беззащитных девушек…»
Глубокое чувство сожаления охватило меня. Я нежнопокровительственно обвил талию ближайшей работницы и шепнул:
— Не бойтесь! Я не подпущу их к вам.
— Пойдем, синьоры, — сказал гид, лицо которого вытянулось. — Я вижу, что вы ничего не купите…
Действительно, мы вышли из «школы Маргариты», не купив даже аршина кружев.
— Все — таки, — задумчиво сказал Крысаков. — У них школьное дело обставлено недурно.
Когда наступил назначенный заранее день нашего отъезда из Венеции, мы с Сандерсом снова заболели.
Поезд уходил в пять часов вечера, и мы аккуратно пролежали до 4 часов вечера.
— Теперь уже на поезд не успеешь? — осторожно спросил Сандерс.
— Нет. Пока соберемся, пока гондола доползет…
— Ну, значит, можно вставать. Господи! Какое счастье еще один денек пожить в Венеции!
Мы вскочили, оделись и пошли бродить.
На другой день печаль разрывала наши сердца — нужно было уезжать.
Мы обошли все уголки, простились с Венецией, но… случилась непредвиденная вещь: в три часа дня заболел Мифасов.
— Плохо мне что — то, — сказал он. — Знаю, что нынче обязательно нужно ехать, но не могу встать.
— Гм… Ну, ты полежи, а мы поедем на Лидо купаться. Все равно уж, раз остались…
— И я с вами…
— С ума вы сошли! Смотрите — ка! У него лихорадка, а он — купаться!
Укутали Мифасова, пошли завтракать, побродили по переулкам и поехали на Лидо.
Разделись, легли на песок. Вдруг Крысаков поднялся на локтях и, глядя в воду, неуверенно сказал:
— Гм! Если бы Мифасов сейчас не лежал в Венеции в жестокой лихорадке, я бы подумал, что это он!
— А, это вы, братцы, — пролепетал Мифасов, сконфуженно потирая тощую грудь. — А мне сделалось этого, знаете… как его? лучше! Да, сделалось лучше — я и приехал.
Признаться ли? Все мы втайне были благодарны за его ловкий прием. Пожить еще один день в Венеции! Этот Мифасов всегда придумает что — нибудь остроумное.
И в последний раз вошли мы в лазурные воды Лидо…
У всякого была своя манера купаться. Сандерс заплывал так далеко, что я, теряя его из виду, начинал подумывать о приискании, по возвращении в Россию, нового секретаря.
Крысаков, повертевшись в воде две минуты и наглотавшись соленой воды, вполне удовлетворенный, выбегал на берег и принимался за разные гадости: бросал в нас песком, завязывал узлы на рубашках и носился, как сорвавшийся с цепи слон, по всему побережью.
Мифасов входил в воду с таким лицом, что будто бы он уже махнул рукой на жизнь и что морская пучина — близкая его могила. Валился на полуаршинной глубине во весь свой длинный рост и, выпучив в безумном паническом ужасе глаза, размахивал бешено руками с видом человека, решившегося дорого продать жизнь.
Со стороны казалось, что это человек среди океана борется с гигантским волнением и тонет, одинокий… На самом деле стоило ему только протянуть руку, чтобы она коснулась берега.
В первый раз, когда я увидел его полный отчаяния взгляд и бешеные спазматические движения на полуаршинной глубине, то, обеспокоенный, спросил:
— Боже мой! Что это ты делаешь?
— Плаваю! — прохрипел этот лихой малый.
— Где? Ведь тут глубины не больше двух футов.
— Что ты! Я ведь ногами до самого дна достаю.
Я не хотел ему говорить, что этого же результата он достигает на любой
