Рустам Валеев - Родня

Когда ему особенно досаждали, он смотрел на своих гостей мучительно и ласково, наконец доставал из картонной коробочки фестивальные значки и дарил гостям. Но если и потом не уходили они, Дамир хмурился и принимался чинить фотоаппарат.

Только мальчишки не надоедали ему никогда. Он по-прежнему давал им фотоаппараты и, если их возвращали испорченными, он кропотливо починял, чтобы, починив, опять отдать мальчишкам. Подолгу просиживал он с ребятами, рассказывая о кино, мечтая о необыкновенном будущем для каждого из мальчишек.

Но что-то как бы оторвалось от него, порхнуло над его мечтательной головой и исчезло. Что-то он сразу простил горожанам и что-то простил себе. И после увлекательных, одушевленных мечтаний с мальчишками он оставался один с мучительным выражением на лице… Он как будто что-то вспоминал и не мог вспомнить.

Так шли дни, месяцы, годы. Однажды только вокруг имени Дамира как бы вспыхнуло сияние и скоро же погасло, оставив странное прибавление к его имени. Корреспондент областной газеты заезжал в городок и побывал в ателье. Потом горожане читали очерк о своем любимце — «Досье интересных встреч». И с тех пор директора ателье стали звать Досье Дамир.

Тихий сельский вечер льется в переулки и улочки городка, купает в себе листву сирени и акаций, обожженных зноем дня. Горожане выходят погулять.

Вот мужчина, худой, в широкополой соломенной шляпе, в шелковой сорочке с длинными рукавами, поддернутыми резинками. И от того, что резинки стискивают руки, одна кажется особенно худой, безмускулистой и висит плетью. В мужчине нелегко признать бывшего карманника Робу, теперь это Роберт Асанович, киномеханик «Марса».

А вот шуршит старая легковушка, и в окошке можно увидеть этакого грузинского витязя: смоляные коротко стриженные волосы, тонкие усы, и щегольская бородка, и осанка — дай бог каждому такую осанку! — это Мишка-цыган, по слухам, старейшина своих сородичей. На ветровом стекле автомобиля приклеен снимок — возможно, подарок Досье Дамира.

И вот однажды, когда Мишка-цыган лениво направил свой автомобиль на левую сторону улицы, чтобы, не объезжая, притормозить возле ателье, — тут вдруг пришлось ему резко остановиться. Прямо перед радиатором стоял щуплый, с узким горделивым лицом парнишка и щурил на него глаза.

— Эй! — удивился Мишка-цыган и слегка высунулся из кабины. — Чего под колеса лезешь? Уходи-ка с дороги!..

— Нечего мне уходить, — ответил парнишка. — Это вы, наверно, забыли правила уличного движения. Я-то как раз правильно иду, а вам придется назад сдать.

Мишка-цыган легонько двинул автомобиль — парнишка только губы прикусил, когда радиатор уперся в его ноги.

— Сдайте лучше назад, — крикнул он, морщась, но с каким-то ликованием на лице. — Если вы не знаете правил, то поучитесь!

И он так и не отступил. Пришлось Мишке-цыгану, ругаясь и смеясь, дать положенного круга и остановиться возле ателье. Он и не оглянулся на парнишку, но качал головой и сердито что-то бормотал, направляясь к крыльцу двухэтажного каменного здания с барельефными узорами на фронтоне.

Уже стемнел вечер, на улице глуше становились звуки, а на втором этаже, в просторной комнате у Досье Дамира, никто и не думал расходиться. Тихо играла музыка, светила с потолка рыжая лампочка, а на дальнем конце стола, где сидел Дамир, горела еще лампа под абажуром, делая лицо Дамира мягким, таинственным и печальным. По бокам стола расположились чемоданщик Фасхи, Реформатский, ребята-шоферы, учитель-пенсионер и еще несколько горожан. У каждого на груди фестивальный значок — они были как члены какого-то загадочного ордена.

Приглушенным голосом Дамир говорил:

— …Мишеля Симона в Москве одели в форму московского таксиста, посадили в «Волгу» и сфотографировали. Незабвенный господин такси!..

Он замолчал, и кто-то мечтательно вздохнул, кто-то потянулся за папиросой, что-то приговаривая и посмеиваясь удовлетворенным крутым смешком. И вдруг этот паренек — никто и не видел, как он вошел и занял место не где-нибудь с краю, а почти рядом с Дамиром, — щуплый, с худым горделивым лицом, покуривает и то ли спорит с кем-то, то ли сам с собой разговаривает:

— Сейчас Пеле не тот. Точнее, он тот же, но теперь… э-э, хитро все — он-то прежний, но уж теперь не он выходит на удар. А выходит как раз Тостар. Чуть изменили тактику…

Тут Мишка-цыган угрожающе всколыхнулся над столом, и в глазах у него заметались злые искорки:

— Ну, давай, давай! О футболе поговорим! Ты, надеюсь, сторонник атакующего футбола, а? Так, что ли, малыш? — И крепко взъерошивает пареньку волосы, — Так, что ли, а? И твой любимец — Пеле?

Паренек снисходительно на него смотрит суженными повлажневшими глазами и отвечает:

— Что же, Пеле, конечно… Но Гарринча…

— Гарринча? Ты говоришь, Гарринча? — громко смеется Мишка-цыган. — Да Гарринча, если хочешь знать, давно не играет.

— А я знаю, — спокойно отвечает паренек. — Это вы, наверно, забыли его знаменитый финт…

— Ну, ну! — послышался одобрительный голос Дамира. Он оживился, отодвинул лампу с абажуром и, присаживаясь поближе к пареньку, посмотрел на него ласковым, потворствующим взглядом. — А может ли, скажи, может ли футбол стать призванием, делом, которое полностью удовлетворит человека…

— …наполнит его жизнь, как книги, как музыка? — продолжал учитель-пенсионер, и Дамир ободряюще качнул головой.

А паренек и не поглядел на них:

— Если не знаете, так нечего говорить. Мало кто знает, что у Гарринчи одна нога короче другой на восемь сантиметров…

Мишка-цыган откровенно приуныл. Но и Дамир сник, и лицо его приняло мучительное и ласковое выражение, он даже потянулся было к картонной коробке с фестивальными значками, но резко отдернул руку.

— Не знал, не знал, — проговорил он, как-то странно усмехаясь.

А паренек смотрит на него прямо, снисходительно, нет, пренебрежительно и говорит:

— Вот и вы не знали. А нога у Гарринчи на восемь сантиметров короче. Я поспорил с Рыбиным, это кладовщик у нас, он тоже… — паренек усмехнулся едко, — тоже любитель футбола. Кричит: не верю! Ладно, говорю, давай спорить, и я тебе докажу. Если, говорю, проспоришь, отдашь мне кило гвоздей…

— Ты говоришь, кило гвоздей? — переспросил Дамир, и пока в лице его было лишь недоверчивое удивление. — Кило гвоздей? — то ли смех, то ли гнев клокотал за этой непрочной оболочкой недоверчивого удивления.

А тот спокойно ответил:

— Кило гвоздей. А куда он денется, если я знаю хорошо: у Гарринчи одна нога короче…

Внезапно Дамир встал, схватил парнишку за ворот и приподнял над столом, тряхнул, словно приводя в чувство.

— Катись-ка, милый, и чтобы духу твоего не было тут. Понял?

Вид у парнишки был щенячий, но он, сохраняя спокойствие, стряхнул руку Дамира, сощурил глаза и презрительно обвел всех горделивым взглядом.

— Вон! — диким голосом закричал Дамир. — Вон, вон!..

Тот не стал задерживаться, но он, щенок такой, успел еще усмехнуться, прежде чем оказался за порогом. Дамир утомленно сел, вяло протянул руку и выключил радиолу. В наступившей тишине гости один за другим стали подниматься и выходить. Скоро в комнате он остался один.

Через минуту с улицы послышалось какое-то оживление, и Дамир подошел к окну. Там чемоданщик Фасхи, ребята-шоферы, Мишка-цыган, Реформатский — все стояли на мостовой и, задрав голову, звали:

— Дамир!..

— Досье Дамир!..

— Дима, дай бог тебе здоровья, сынок!

Мишка-цыган:

— Дима, поедем. Я завожу автомобиль!

Они, кажется, только там опомнились, обрели дар речи; голоса звучали восторженно.

— Я не поеду, — сказал Дамир и махнул рукой. И это был то ли прощальный жест, то ли жест отвержения.

Компания стала разбредаться. Уехал Мишка-цыган. А он стоял у окна, и под ним был городок, скученный меж двух речек и разбросанный слободами по ту и по другую сторону речек, необозримый, теряющийся в густой, еще не сонной копошащейся мгле. И слышалось, и мнилось, как потрескивают колеса таратаек, шелестят травы в степи, кричат в болотцах лягушки, сигналят во тьме автомобили, далеко в степи летит и падает гудок электровоза.

Он с грустью думал о том, что он с самого начала искал с горожанами мира и согласия. Но так ли? Он не мира искал, он хотел их покорить, он ненавидел их тогда. А потом все-таки полюбил, подумал он, они ведь, как дети…

И вдруг его как осенило: да ведь парнишку-то зовут Федей, он брал в ателье фотоаппарат, очень интересовался этим делом.

«Вот щенок, вот щенок!» — подумал он с ласковым и мучительным чувством.

Родня

— Эй! — услышал мальчик. — Ты скоро там?

Скоро, скоро. Бисмиллахи-рахмани… пусть мама будет в раю, пусть не беспокоится за него, он не голодает, не плачет… что еще? — И в сотый раз, наверное: бисмиллахи-рахмани, во славу господа милосердного! — ведь другой молитвы он не знает, а старики говорят: хороша всякая молитва, какую ты знаешь.