Анатолий Буйлов - Большое кочевье
Отчим проворно разделся и тотчас захрапел.
Утром, во время завтрака, опохмелившись, он заискивающе спросил:
— Я, сынок, вчера, часом, не буянил? Что-то быстро охмелел, ничего не помню, если буянил али матершинничал, ты уж не серчай.
— Да, Оксен Феофанович, вчера ты и буянил, и матершинничал, и оскорблял мою мать. Надеюсь, что все, что я говорил тебе, ты запомнил?
Отчим сделал недовольную гримасу, но тотчас приниженно-угодливо заулыбался, закивал:
— Да, да, рази я не понимаю, сынок, я все это очень даже хорошо понимаю. Водка эта проклятущая — все из-за нее. Мать, говоришь, обидел? Ох ты, господи! Как же это я?! Мать у нас хорошая, сынок, такую женщину поискать надо. Святая она, безответная! Все трудится, минуты не посидит, я сколь раз говорил ей: посиди, отдохни. Вот изработалась вся, по больницам теперь ходит… — Отчим ловко перевел разговор на болезнь матери, затем стал жаловаться на бригаду, в которой он работал не покладая рук, не щадя своего здоровья, а теперь, слава богу, отделился и работает самостоятельно, оно хоть и заработок поменьше, но зато спокойней, а пенсия все равно вытянет на сто двадцать рублей.
Брезгливо слушая отчима, Николай украдкой посматривал на рабски покорное лицо матери, с обидой размышлял: «Зачем живет она с этим человеком? Греха боится? Но разве не грех покорно терпеть зло и быть рабой его?»
Николай с усмешкой взглянул на отчима, жадно заталкивающего в широкий темный рот кусок жирного мяса. Когда-то отчим переболел цингой и потерял половину зубов. Вероятно, из-за отсутствия их во время еды он громко чавкал. Это и раньше раздражало Николая, теперь же вызывало еще и брезгливость.
— Ты, сынок, на меня не серчай, — говорил отчим, смачно обсасывая жирные пальцы, — я твою мать никому в обиду не дам, я ее люблю и жалею — изработалась она, изболелась, сколь я советовал ей: не лезь из кожи вон, начальству все одно не угодишь, дадут грамотешку с печатями, по плечу похлопают ищо, а здоровье? Никто ево не вернет, коли потеряешь. Вот и надсадилась мать наша — шутка ли, по два ведра бетонного раствору на четвертый этаж таскать?!
В том, что мать тратила свои силы и здоровье без меры, отчим был прав. Николай помнил, как мать, работая на разгрузке угля, брала себе самую большую лопату, которую обходили стороной даже мужики. Помнил он, как таскала мать тяжелые сырые баланы для дров, эти баланы Николка с матерью пилили тупой двуручной пилой, а отчим в это время лежал на койке и читал газету либо безмятежно спал.
— Об тебе я тоже, сынок, забочусь, как родного сына я тебя люблю. Кроме вас с матерью, нету у меня никого на свете. Вот недавно мать твоя говорит: надо сыну нашему шубу замшевую купить. Конечно, купи — разве жалко мне? Сын у нас один, вся радость в ём, вся подпора наша. Мне для тебя, сынок, ничего не жалко. А ты бы лучше приезжал к нам насовсем. У меня есть друг хороший, земляки мы с им, работает столяром — бо-ольшой мастер! Большие деньги заколачивает, отовсюду заказы — кому комод, кому шифоньер. Вот с таким бы человеком тебя свести, учеником он тебя взял бы, ты смекалистый, ремеслу-то столярному быстро выучишься, непьющий человек при таком деле моментально озолотится!
Николай вспомнил, как однажды он надел новый рабочий бушлат отчима и, катаясь с ледяной горки, нечаянно порвал его у локтя, дырочка была совсем небольшая, мать аккуратно заштопала ее, но отчим в тот же день ее заметил и потом долго и нудно попрекал его: «Я кормлю тебя, я пою тебя, работаю день и ночь на производстве, сил не жалею, а ты мало что учишься плохо, так еще и одежду рвешь! В прошлом году шапку новую потерял, нонче бушлат в клочья изодрал, а завтра отца с матерью по миру пустишь? Вот они какие, нонешние дети».
«Да он же нечаянно, — несмело заступалась мать, — школьник ведь еще, дите он…»
«А ты еще и защищаешь его? Потакай ему, потакай, дождемся мы от него добра, ишь зверенышем смотрит. Зарежет он нас, по миру пустит, ох пустит…»
Николай тряхнул головой, точно желая избавиться от неприятных воспоминаний, вновь прислушался к тому, о чем говорит отчим.
— У этого столяра, друга моего, парники ишо есть. Огурцы он выращивает. Жена огурцы в Билибино возит, там народ денежный, а зелени никакой нету — мерзлота, холод. Ну так туда она два чемодана огурцов везет, оттуда два чемодана денег. Потом помидоры, лук, вот так колесом и вертится все у них; две машины имеют, мотоцикл, сын-студент, в Хабаровске в институте учится, ему кажин месяц полторы сотни отсылают. Вот как надо жить, сынок! Евстигнеем Петровичем столяра-то величают. Дочь у него есть, тебе ровесница — кра-са-а-вица! Вот бы, глядишь, и познакомились с ней, а там, глядишь, и породнились бы…
Николай слушал его не перебивая, думая о своем, он уже давным-давно пришел к убеждению, что всякий спор с людьми закостенелыми бесполезен.
Наконец насытившись и обтерев жирными ладонями усы, отчим ушел на работу. Мать с сыном облегченно вздохнули.
Первая неделя отпуска пролетела незаметно. Николай за это время переделал все мелкие домашние дела: наточил ножи и ножницы, топор, отремонтировал дверь в сарае, там же прибил дощатые полки, на которые сложил разбросанные по полу вещи, наколол дров, сколотил по просьбе матери два посылочных ящика, и больше работы не было — Николай заскучал.
— Сходил бы в кино, сынок, — предлагала мать, заметив, что сын скучает. — Али книжку почитай.
Но фильмы шли неинтересные, а книг хороших под рукой тоже не было, да и не хотелось читать — шум, раздававшийся со всех сторон, мешал сосредоточиться: в коридоре постоянно топали, шаркали подошвами, хлопали дверьми, с кухни доносился стук и звон посуды, там громко разговаривали, смеялись, иногда ссорились, а за окном гудели машины. От всего этого шума болела голова, и он ходил в комнатке, словно пойманный зверь в деревянном ящике.
Часто выходил на улицу и долго бродил среди строящихся пятиэтажных зданий. Рабочие деловито сновали по стройке, прохожие тоже куда-то спешили с озабоченными, целеустремленными лицами. Проносились по асфальтированной улице грузовики и самосвалы, легковые машины и автобусы.
В стороне от дороги, на обочине, натужно взвывая, скрежеща массивным ковшом, напоминающим зубастую пасть чудовища, яростно вгрызался в землю экскаватор; высокие подъемные краны, предостерегающе позванивая, медленно поднимали и опускали в своих железных клювах поддоны с кирпичом, длинные связки металлических труб, похожие издали на пучки соломы; и даже мальчишки, пускающие с высокого крыльца гостиницы бумажных голубей, представлялись ему людьми, исполняющими важное дело, и он смотрел на них с интересом и завистью. Кругом кипела деловая жизнь, и было скверно чувствовать себя в ней бездельником — безделье угнетало его все больше.
Однажды вечером, идя домой с очередной прогулки, он обратил внимание на группу длинноволосых парней, хрипло распевающих под гитару незнакомые Николаю песни. Переговариваясь между собой, парни густо пересыпали свои речи блатными и матерщинными словами. Шли они по тротуару во весь фронт, заставляя встречных прохожих обходить их стороной.
Он с интересом наблюдал за ними. Появлялись они на улице почти каждый вечер, если позволяла погода. Обычно, пройдясь по улице, из конца в конец, они занимали автобусную остановку, рассаживались там на лавках и хрипло напевали куплеты, иногда до глубокой полуночи, однообразно бренча совершенно расстроенной гитарой.
Нередко в компании этих парней видел он двух-трех ярко раскрашенных девиц. Утром там, где сидели певцы, обычно все было заплевано, закидано окурками и почти всегда валялось несколько пустых бутылок. Кое-кого из этих парней он встречал потом на улице или около магазина в рабочих спецовках, и это очень удивляло и обескураживало его. Ему всегда почему-то казалось, что стиляги выходят из какой угодно среды, но только не из среды рабочих. Рабочий представлялся ему человеком, враждебно настроенным ко всему крикливому. Он все чаще вспоминал бригаду. Он чувствовал себя среди этих каменных домов, в этом людском муравейнике одиноким и никому не нужным, даже отчий дом все более стеснял его и раздражал — мать без конца говорила о боге, о своих и чужих болезнях, отчим либо читал, либо принимался наставлять его, как нужно жить в этом грешном завистливом мире умному человеку. Его наставления легко было пропускать мимо ушей. Но когда наступала ночь и отчим засыпал, начиналась настоящая пытка — тесная коммунальная комнатенка наполнялась невероятно громким храпом. С трудом верилось, что эти кошмарные звуки исходят из обыкновенного человеческого горла: рычанье, шипенье, бульканье, всхлипы и утробные стоны сливались в один невероятный звук, казалось, что спящего во сне жестоко бьют, ломают, разрывают на части. Казалось, что эти дикие звуки невыносимо было слушать даже каменным стенам.
