Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
Никто в селе не знал, что бывший заведующий богодарозской сберкассой Супруненко, который устроился на должность помощника начальника районного управления полиции и время от времени приезжал в Чистую Криницу, был связным подпольного райкома партии. Кузьма Степанович получил от него указание всеми средствами разоблачать ложь гитлеровской пропаганды, знакомить криничан с действительным положением на фронтах, вселять в людей уверенность в неминуемом разгроме оккупантов.
Стремясь получше выполнить это задание подпольного райкома и в то же время не разоблачить себя, Кузьма Степанович пускался на всевозможные хитрости.
Однажды в канцелярии «сельуправы» у Малынца собралось человек двенадцать стариков. Всех их вызвали по одному делу: деды упорно уклонялись от сдачи продовольствия на нужды германской армии.
Малынец, багровый и потный от напряжения, то уговаривал их, то грозился отправить «куда Макар телят не гонял» и при этом искоса поглядывал на сидевшего рядом Кузьму Степановича, ища у него поддержки.
Старики кряхтели, сдержанно покашливали.
— Откуда, пан староста, яиц наберешь? Курей и на развод не осталось.
— Куроедов полное село.
— А о хлебе и сами забыли, какой он есть.
— Мерзлую картошку копаем, тем и живем…
Кузьма Степанович, все время молчавший, внушительно произнес:
— Правильно староста распекает тут вас, паны старики…
Малынец обиженно оттопырил губу:
— Все утро мордуюсь. Отправлю в комендатуру, там им быстро мозги вправят…
Кузьма Степанович прервал его властным жестом и строго продолжал:
— Новые наши власти одно пишут, а вы в свою дудку дуете… Вот я почитаю вам газетку «Голос Богодаровщины», а вы смекайте…
Он извлек из кармана старенького, сильно поношенного кожуха сложенную вчетверо газету, развернул ее, надел очки и неторопливо прочитал:
— Военный корреспондент эсэс Мартин Швабе пишет: «Край над Днепром стал одним из наших наиболее могучих союзников в борьбе с большевизмом».
Деды сидели понуро, не глядя на Девятко, но слушали напряженно: с Кузьмой Степановичем привыкли считаться.
— Шваба этот, — продолжал тот, — ясно нам, дурням, растолковал, кем теперь доводится германская держава для украинцев. Дорогие наши «союзнички!» А вы, заместо того чтобы сдавать продукт на их прокормление, наоборот, сдавать не дуже поспешаете. До кого во двор не зайдешь, один разговор: «Нету», или: «Забрали все». Что значит «забрали»? Куда «забрали»? Если забирают, стало быть своего продукта у союзников наших нету.
Вслушиваясь в интонации голоса Кузьмы Степановича, можно было подумать, что старик и впрямь возмущен. «Умный человек и сам поймет, куда гну, — думал он, выбирая нужные слова. — А дурак не разберется, так это еще лучше…»
И, внимательно поглядывая из-под своих седых кустистых бровей то на селян, то на Малынца, Кузьма Степанович укоризненно продолжал:
— По углам шепчутся, выдумки разные выдумывают. То, мол, говорят, червоноармейцы германскую армию от Москвы погнали… Извиняюсь, не то слово сорвалось… Германская армия вроде отступает от Москвы. А «Голос Богодаровщины» нам все описывает: «Аж на Урале уже Червоная Армия, вон куда дошли храбрые германские гренадеры…» Вы газетку читать не хотите, то дело ваше, но и по-за углами нечего шептаться, что, мол, Барвенково и Лозовую червоноармейцы уже забрали… Как же, рассудите, люди добрые, могут они Лозовую взять, если сами за Сибирью?..
Кузьма Степанович не жалел сердитых и гневных выражений, бичуя односельчан за распространение всяческих слухов, которые он тут же подробно пересказывал. Хитро, хотя и рискованно вел дело Девятко. Это деды начинали понимать, и хмурые, напряженные их лица посветлели, заулыбались.
А Малынец важно кивал головой, поддакивал, и по выражению его глуповатого лица было видно, что он вполне доволен «поддержкой» председателя.
Сдача продовольствия для гарнизона после этого отнюдь не наладилась. Зато в хатах, у плетней и колодцев, всюду, где не угрожала опасность быть подслушанным врагами, криничане с явным удовольствием пересказывали друг другу услышанное от Девятко.
Правленческий конюх Андрей Гичак, повстречав как-то в переулке Катерину Федосеевну, поздоровался и, оглядевшись по сторонам, спросил:
— Не приметили, Федосеевна, ваш квартирант свои манатки еще не собирает?
— Я к нему в комнату не захожу. Ничего не приметила… А почему вы так, дядько Андрей, спрашиваете?
— И сват ваш Кузьма Степанович ничего не рассказывал?
— Я ж никого не вижу… Со сватом уже неделю словом не перекинулась.
— Зря! Вы его порасспросите. Правду ли он про Барвенково и Лозовую в «сельуправе» говорил? Вроде они уже отбиты у немчугов нашими червоными армейцами…
— Неужто наши наступают, дядько Андрей?
Катерина Федосеевна смотрела на него горящим взглядом.
— По селу разное балакают, — уклончиво сказал Гичак. — Волнуются люди… Так вы ничего за своим не приметили? За Гайнцем?
— Я его только и вижу, когда, извиняйте, он до нужника ходит…
— Вы со сватом потолкуйте, — посоветовал Гичак и, заметив патрульных в конце улицы, попрощался.
Взволнованная неожиданной новостью, Катерина Федосеевна в тот же день пошла к Девятко.
Пелагея Исидоровна ей очень обрадовалась. Они сели за стол, хозяйка поставила перед гостьей миску с жареными тыквенными семечками.
— Крошу тыкву, тем и кормимся со старым, — сказала она и тут только вспомнила, что Катерине Федосеевне живется еще тяжелее.
— Что ж вы, свахо, и дорожку до нас забыли? — попеняла она. — Мой говорит: «Сходи, может нужно что…» Так у вас же солдаты стоят на воротах.
— Ой, свахо, я и за порог боюсь лишний раз выйти… Ну, а вы как тут?
Женщины торопливо выкладывали друг другу свои горести и нужды. Вспомнили о детях.
— За Петра и Ванюшу наших так болит сердце, так болит, — жаловалась Катерина Федосеевна. — И про Оксану вспомню — сердце кровью обливается… Где они? Как там они?
— И им, свахо, думать про нас доводится…
— Про Ганну еще не знают… Каждую ночь вижу то ее, то меньшенькую, Василинку, — говорила Катерина Федосеевна надломленным голосом. — Ганя хоть дома смерть свою приняла… А как там Василинка, на чужбине? Доня моя родная… Никто ж ее не доглянет, никто не спросит, ела она или пила.
— И моя там горе терпит, — пыталась утешить ее Пелагея Исидоровна. — Сколько они, катюки, молоди поугоняли.
Пелагея Исидоровна всхлипнула, потом громко запричитала. Так и застал обеих женщин плачущими Кузьма Степанович, войдя в хату.
Он молча поглядел на них, повесил кожушок у дверей и подсел к столу. Покашливая, сказал:
— Ты, стара, обедом сваху угостила бы. Плакать потом будете. Да и мне еще в «сельуправу» идти…
Громко вздыхая и вытирая глаза фартуком, Пелагея Исидоровна завозилась у печи.
От обеда Катерина Федосеевна отказалась. Ей надо было спешить домой, готовить еду Сашку.
— Что я вас хотела спросить, Степанович, — сказала она, поглядывая в окно. — Есть такая чутка, что наши на Барвенково наступают. Правда это?
Кузьма Степанович, положив руки на стол и медленно шевеля пальцами, с минуту молчал.
— Вам, Федосеевна, можно сказать истинную правду, — произнес, наконец, он. — Знаю, что лишнего никому не сболтнете. Дал мне человек один газету московскую. Наступают наши, на Украине уже. По этому дурачку, Микифору Малийцу, заметно. Он мне по три раза на день «доброго здоровья» желает. Шапочку снимает. Чует, тварюга, куда дело поворачивается.
— Ну, а про наших… про товарища Бутенко… ничего не слыхали?
— Особого пока ничего не слышно… Они свое время выберут.
— Помогай им господь бог!
Ушла Катерина Федосеевна от Девятко ободренная, внутренне окрепшая. Понимала она, что еще много испытаний, горя, унижений придется перетерпеть, но мысль о том, что где-то уже недалеко, бьются, гонят врага родные люди, может быть ее сыновья, придавала ей силы, будила светлые надежды.
Шла она домой быстрыми, энергичными шагами. Переступив порог, чуть не вскрикнула: на скамейке сидела, разговаривая с Сашко́м, невестка Александра Семеновна.
XXIIАлександра Семеновна поднялась и шагнула навстречу свекрови.
Свет проникал в коморку скупо, однако Катерина Федосеевна сразу заметила, каким изможденным было лицо невестки. Худенькая и раньше, Александра Семеновна сейчас выглядела совсем сухонькой и слабой.
Катерина Федосеевна с трудом сдержала слезы.
— Шурочка! — тихо произнесла она, припадая к ее плечу. И тотчас же, подняв голову и поведя взглядом по сторонам, встревоженно спросила: — А Витя?
Глаза женщин встретились. Бескровные губы Александры Семеновны дрогнули в неестественной улыбке, в глазах ее мелькнуло почти сумасшедшее выражение. И Катерина Федосеевна поняла все.
