Белые одежды. Не хлебом единым - Владимир Дмитриевич Дудинцев
— Могут ставить такие эксперименты… чтобы разоблачить это лжеучение. Так что само по себе удвоение хромосом в клетке, попавшее на этот экран, не может рассматриваться как вейсманизм. Мы должны все познать. И не бояться.
— Но есть очередность в познании даже фактов, существующих в природе. — Это Варичев, опомнившись, уже издалека почуял душок в словах Посошкова. Показав свою твердость, он стал набирать силу. Все его картофельные глазки растеклись и заулыбались. — Тут я вам, Светозар Алексеевич, должен возразить. Должен, ничего не поделаешь. В вейсманизме-морганизме есть, друзья, одна такая частность: это лжеучение использует несущественные факты, чтобы отвлечь внимание прогрессивной науки от решения задач, диктуемых современностью.
— Простите, не согласен. Как это мы можем делить факты на существенные и несущественные? Да именно факты, которые вчера казались мелочью, сегодня, по мере их познания, становятся в центре науки и практики.
— Извините, Светозар Алексеевич. — Варичев поднялся и, улыбаясь, зарычал: — Мы должны помнить, что и в науке проходит линия фронта, что существует передний край и тыл. Скажите, какой объект сегодня важнее для изучения — корова или мушка-дрозофила? Мушка тоже дитя природы, и она не предполагала, что ей так повезет. Что вейсманизм-морганизм поместит ее на своем знамени…
— Корова за год дает одно поколение, а мушка — двадцать с лишним. Поэтому мушка может быть использована как крайне удобное средство для изучения того, что станется с наследственностью коровы через две тысячи лет. Законы наследственности одни и те же и для коровы, и для мушки. Вот почему мушку нельзя противопоставлять корове. Но я должен здесь остановиться, Петр Леонидович, — Посошков сбавил тон. — Вопрос вами поставлен принципиально, как и следует ставить вопросы… Любой из нас скажет, что да, эксперимент с чесноком и колхицином, хоть и красивый, все же ничто по сравнению с вашим, Анна Богумиловна, хлебушком.
Тут послышалось сразу несколько голосов, и можно было понять, что говорят о некоем облучении семян пшеницы гамма-лучами.
— Ладно, Петр Леонидыч, здесь все свои, — проговорила Побияхо упавшим голосом. — Облучение было. Хоть факт и второстепенный, я не отрицаю. Но, твердо стоя на своих позициях, я очень хотела бы понять, как все это получилось: поместили мои семена в какой-то гроб, где у них радиоактивность была, подержали несколько секунд — и пожалуйста! Ты бы посмотрел, когда она взошла, — сколько возникло самых немыслимых вариантов! Тебя еще тогда не было у нас, Петр Леонидыч. И вот там-то, на той именно делянке, я отобрала свою, как говорит Ходеряхин, пашеничку. Молодая была, послушалась, дала облучить. Но ведь результат, товарищи… О нем старались не говорить, но он налицо…
— Я вижу, вы готовы капитулировать, Анна Богумиловна, — сказал Варичев.
— Не-е! Нет! И не подумаю. Я — баба боевая. Но знать бы не мешало. Как оно получается. В клетку заглянуть…
— Если цель достигнута, незачем возвращаться, вникать в дебри процесса. Тем более если процесс может быть использован в других целях… Увлечешься процессом, Анна Богумиловна, — забудешь о цели. Знаете, кто говорил: «Движение — все, цель — ничто»?
— Товарищи! — Федор Иванович укоризненно взглянул на Варичева. — Товарищи, я должен все же попросить вас вернуться к задаче этого обсуждения. Эту стихийно возникшую, но глубоко принципиальную дискуссию можно перенести в другое место и продолжить не без пользы. А сейчас излишняя острота нам может помешать. Мы уже вышли за рамки цели этого коротенького фильма. Я начинаю, Петр Леонидович, жалеть… Чувствую, что пакет был распечатан зря… и что, пока не поздно, мне придется…
— Ну почему же?.. — Варичев сразу остыл, опустился в кресло. — Вы, Анна Богумиловна, совсем не к месту заварили здесь… заговорили об этом облучении. Конечно, фильм сам по себе, кроме хорошей техники съемки, мало что дает науке. Деление, не будем отрицать, показано мастерски… Но все это уже известно. Фильм, в общем-то, для первокурсников. А что касается колхицина, что же… Мы тут видим действие этого, опять же известного в фармакопее, яда. Пропаганды тут никакой нет. Конечно, можно использовать… Но можно и не использовать — это зависит от аудитории и от демонстратора…
Все закивали, успокаиваясь. Федор Иванович четко повторил слова ректора, уже как выводы экспертизы. Варичев, внимательно слушая его, кивал и пристукивал пальцем по столу после каждого тезиса. И все кивали.
Потом наступило особенное молчание. Никто не хотел уходить.
— Знаете что, ребята… — сказала Побияхо, зардевшись. — Давайте еще разок посмотрим. С самого начала…
* * *
Экспертное заключение, написанное объективным тоном неподкупного специалиста, было отпечатано на машинке и отослано в шестьдесят второй дом. Все эти дни не выпадало дождей, и Федор Иванович по вечерам ходил на усадьбу Ивана Ильича — таскал ведрами воду из ручья и сливал ее в железные бочки, стоявшие по углам картофельного огорода. За шесть вечеров налил доверху восемь бочек. Ни огород, ни георгины на альпийской горке еще не поливал — влаги в земле пока было достаточно. Поднимаясь с двумя полными ведрами от ручья, по глинистой изрытой крутизне среди кустов ежевики, оглядывался по сторонам — ему все казалось, что в слабых сумерках кто-то следит за ним. Тоскливо постукивали ветрячки. «Я имею право сюда ходить, — думал он и тревожно оглядывался, но сохранял деловой вид. — Я — правая рука академика, мне поручено „наследство“, пусть попробуют придраться».
В понедельник — это было четырнадцатое мая — ему позвонила Раечка из ректората. Его ждал конверт из шестьдесят второго дома. Эксперта приглашали на пятнадцатое.
Утром пятнадцатого он вымыл голову и, причесавшись, завязал розоватый галстук на чистом твердом воротничке сорочки. Надев «сэра Пэрси» и посмотрев на себя в зеркало — прямо и искоса, — он отправился на Заводскую улицу. Он знал, что в подобных случаях надо быть одетым безукоризненно. Все было бы хорошо, но кровоподтек под глазом был в самом расцвете — стал почти черным, и его окружало желтое сияние.
По дороге размышлял, двигал бровью. Он хорошо понимал: ролик с фильмом у них — главное доказательство, и это доказательство надо было обязательно лишить силы.
Пропуск был уже готов. Федор Иванович вошел через третий подъезд, миновал прилавок с часовым, затем поднялся на второй этаж, попал в знакомый полутемный, извивающийся дугами коридор. Оглядываясь на эти плавно выгнутые стены, прошел мимо высокой двери с номером 441 на табличке. Несмело протянул руку к двери 446. За нею была светлая приемная с зелеными диванами. Молодой молчаливый военный взял его пропуск и открыл перед ним кожаную дверь. За нею была еще одна такая же дверь, похожая на спинку мягкого кожаного кресла,
