Алексей Кожевников - Том 3. Воздушный десант
— Теперь им до утра, до светла хватит разбираться.
Идем и прислушиваемся, как за спиной у нас разгорается беспорядочная стрельба, она уже охватила всю станцию, перекинулась за реку.
— Слышь, куда идет? Пусть потешатся, пусть! Завтра выть начнут, — радуется Федька.
— Не торопись радоваться. Не пришлось бы и нам выть. Ни к чему затеял ты переполох, — упрекает его Гущин.
— Как ни к чему? Часового надо было убрать?
— Надо.
— Встать вместо него надо?
— Не уверен.
— Определенно надо, чтобы другой часовой не спохватился: «А где мой сосед?» Перепутать мозги на станции надо?
Возразить нечего. Федька учел все, не залег, а встал на пост, открыл оттуда огонь и этим так перепутал немцам мозги, что они палят и палят друг в друга.
Через два дня мы в партизанском лесу ищем партизан и не находим: лес большой, и партизан не учить скрываться. Видим, что тихо не обойдешься, и даем выстрел, погодя другой. И вот перед нами чубатый хлопец, одет сборно, на нем и военное и штатское, но оружие: автомат, гранаты, пистолет — все одного образца, немецкого.
Останавливаемся, закуриваем, потом начинается длинный осторожный разговор. Хлопец говорит, что Бати не знает, в лесу оказался проходом, выбирается из плена. Но вот еще хлопец, еще, затем дядька лет сорока… Что называется, не успели оглянуться, а кругом нас уже шестеро.
— Теперь вот можно и до Бати, — говорит первый хлопец весело, с нескрываемым торжеством. — Теперь хотите не хотите, а все равно пойдете до него.
Ведут нас кругами, зигзагами, по бурелому, сквозь кустарник. Деду Арсену наконец надоедает спотыкаться, отводить сучья, и он начинает ворчать:
— Зря мытарите нас и себя мытарите. Попутать хотите, чтобы сами до вашего Бати дорогу не нашли. Только немыслимо это: мне тут каждая травинка родня.
— Какой хозяин нашелся!
— Да, и этому лесу был хозяином.
— Это когда же? При царе? Когда помещиком был?
— Когда ты немецкой сопли боялся, под лавку лез.
Хлопец весь вспыхнул обидой и удивлением: как смеют говорить такое ему, который весь арсенал своего оружия отбил самолично у немцев.
— Кто ж ты такой?
— Арсен Коваленков.
— Арсен? — удивляются все хором.
Потом хлопец говорит:
— Арсена, сказывают, пчеловод Мокрецов немцам пропил.
— Клевета. Я — Арсен. — Дед стучит себя в грудь кулаком. — Мокрецов не повинен ни в одном моем волосе.
— Арсен… — Наши конвоиры переглядываются, шепчутся. — Вот он какой… Десять тысяч марок стоит.
— Нет, придется накинуть, — говорит дед. — Десять тыщ Арсен раньше стоил, а теперь еще пятнадцать тыщ стоит, как десантник.
Партизаны, несмотря на все уважение к Арсену, ведут нас по-прежнему. Арсен ворчит:
— До вашего Бати, как до бога, одних сапог не хватит, надо целый обоз брать.
— Хватит и останется, — вон Батя.
Высокий человек с длинной бородой и волосами белыми до последней нити. На плечах широкий серый плащ, голова не покрыта. Ходит неторопливо, важно, говорит глуховатым ласковым тоном. Даже зная, трудно поверить, что этот человек — партизан, что под плащом у него автомат и гранаты, что медлительные руки стреляют, как молния, и не знают промаха. Как стреляет Батя, мы слышали не раз. Он в этом районе человек известный: до войны работал тут много лет большим работником, в войну стал организатором партизанского отряда.
Гущин разговаривает с Батей, все другие отошли от них в сторону. Федька с дедом Арсеном пошептались, отошли подальше, сели на траву и готовятся закусывать. Батя косится на них, потом подходит, внимательно глядит на кусок темной конины, на крутую пшенную кашу, которую мы едим вместо хлеба, и говорит с упреком:
— В гости со своим хлебом не ходят. Хозяину обида.
— Мы приглашенья не получили, а есть дюже хотим, — говорит дед, разрезая конину.
— Нет, нет, не позволю. Клади свое обратно в мешок. Не то из гостей долой. — Батя неподдельно волнуется. — Да разве мы такие уж незаможники, что… Пошли-пошли!
Партизанский лагерь очень похож на наш, спервачка тоже не много увидишь и поймешь, тоже все запрятано в землю. Принимают нас в большой землянке — партизанском общежитии.
— Однако вы того, небогато живете, — сочувствует нам Батя. — Мы посправней. — Кивает на стол, который накрывают хлопцы: — У нас и хлеб настоящий, и масло, и яблочки, и медок сотовый. Мы поделимся с вами. Может, полностью и не обеспечим, если у вас едоков изрядно, а поделимся. По-братски поделимся. Потом склады немецкие можем показать. Оттуда уж сами возьмете.
Начинаем закусывать, разговор смолкает. Воспользовавшись этим, один из хлопцев вставляет свое слово.
— Батя, а знаешь, кто это? — кивает на деда. — Арсен Коваленков.
Батя перестает жевать, спокойно, без того удивления, с каким глядели на Арсена хлопцы, внимательно оглядывает деда, потом встает, крепко обнимает и целует в обе щеки.
— А мы искали тебя, — говорит он деду. — Сильно искали. Негоже, думаем, человеку одному.
— Негоже, негоже, — подхватывает дед и крутит головой, — не приведи бог, как плохо.
Они стоят рядом, будто нарочно, чтобы померяться бородами. Дед Арсен осторожно трогает Батину бороду и хвалит:
— Хороша. Сурьезная борода. Давно носишь?
— Третий год. Она у меня военная, партизанская.
— У меня постарше твоей, довоенная.
— Моей до твоей долго расти надо, — льстит Арсену Батя.
— Догонит. Твоя, чай, растет, а моя остановилась, сечется, — ответно льстит Бате Арсен, — бороды не до без конца растут, а что какой положено.
— Всё так, — успокоительно заключает Батя.
Ночью отправляемся обратно. Батя и пятеро его хлопцев идут с нами. Все, кроме Бати и двух хлопцев, основательно нагружены, несем десантникам партизанские подарки — мед и масло.
Свободные хлопцы идут отдельно от нас, один впереди, другой позади, часто куда-то исчезают, затем появляются, что-то коротко и неслышно сообщают Бате и снова исчезают, появляются…
В проводниках сегодня не дед, а Батя, ведет новым, более населенным путем. Только скроется одно село, как видно уже другое. На рассвете Батя круто сворачивает, и мы идем прямо на сады, на постройки скотного двора, от которых навстречу нам гонят стадо.
— Однако вы смело, — говорит Гущин.
— А это наше село, партизанское, — отзывается Батя.
— Совсем не бывает немцев?
— Бывают, постоянно околачиваются. Но сейчас нету.
— Как же вы?..
Разведки не посылали, и нам не понятно, как узнал Батя, что в селе нет немцев. Батя, смеясь, говорит:
— А это наша, партизанская тайна. Вот ободняет, поднимусь на бережок повыше (село стоит у реки) и про все села-деревни точно скажу, где есть немцы, а где нет. И даже с некоторыми подробностями.
Нетрудно догадаться, что у Бати введена сигнализация. А вот какая, хотя бы в этом селе, в которое мы входим. В селе все так обычно.
Равняемся с коровьими базами. Батя рассказывает, каким богатым был колхоз до войны, только дойных коров около тысячи. А сейчас две трети базов пустует. Он заглядывает в один из таких базов, ворота в который распахнуты, а уходя, с сердцем толкает одно полотнище ворот, и оно наглухо закрывается.
Все так естественно, и распахнутые ворота в пустом базу, и маленькая экскурсия в него, чтобы показать, как ограбили колхоз захватчики, и раздражение Бати, и то, что он выместил его на воротах — они подвернулись под руку, — и только одно показалось мне подозрительным: толчок рукой был рассчитан, именно таков, чтобы полотнище закрылось наглухо. Я сказал об этом Бате:
— Вы не просто толкнули, вам так нужно было.
— Что это мне нужно от каких-то безработных ворот? На что они могут годиться? Скажите! Авось мы и применим. Поучимся, — говорит Батя с тонкой усмешкой.
Словечко «безработные» окончательно убеждает меня, что ворота не безработные.
Подходим к большому пятистенному дому. В пролете открытой калитки стоит грузная женщина лет сорока и, пропуская нас, говорит:
— Милости просим, гости дорогие!
Радушно, искренне, без всякой натяжки.
Одна половина избы будничная, другая праздничная. Нас проводят в праздничную. В будничной начинают греметь самоваром. Батя приоткрывает туда дверь и спрашивает:
— Марковна, для кого заводить собираешься?
— А для всех.
— Нам не надо, мы сначала спать будем. Всю ночь шли.
— Тогда и мы подождем, — говорит Марковна.
— Правильно. А потом все за один стол. Вот если бы баньку завела…
— Вот-вот, — подхватывает наш дед. — Пока мы валяемся — истопится.
— А не вечером? — спрашивает Марковна.
— Вечером мы дальше, — говорит Батя.
Марковна приносит три больших охапки перин, подушек, мы устраиваем широкую, во всю комнату, постель и ложимся. Из партизан с нами остается один Батя, а хлопцы все уходят на село. У них там и знакомые и родные.
