Михаил Шолохов - Слово о солдате (сборник)

Гриша было стушевался, но тут же, словно невзначай, расстегнул кожаную куртку-коротушку, распахнул полы: на груди выше орденов поблескивала Золотая Звездочка.

Заводской двор блестел на солнце асфальтом и чистотой. Казалось, что это вовсе и не завод, а санаторий. Корпуса цехов, с замаскированными окнами, голубели стенами; по обе стороны дорожки тянулись уже разделанные клумбы с только что высаженными цветами, и липы таращились ветками с крупными набухающими почками. Почки зеленели, рвались маленькими узенькими листочками. Влево, на повороте к цехам, вокруг огромной круглой клумбы на зеленых столбиках красовались овальные портреты передовых рабочих. Среди них Гриша увидел и Надю. Да, да, это она. Это ее глаза. Вот она смеется, и как смеется в этот солнечный весенний день… Гриша подошел ближе и под портретом прочел: «Надежда Константиновна Рюмина». И тут же увидел другое: на груди Нади орден Трудового Красного Знамени.

«Не сказала… мне не сказала, — с глубокой обидой подумал он. — Впрочем, она такая же была и в школе: когда получала „отлично“, то молчала, но уж если получала „удочку“, то носилась и всем надоедала с этим. „Зачем ты об этом шумишь?“, — спросил ее однажды Гриша. — „А чтобы мне было больше стыдно“, — ответила она, глядя куда-то в сторону грустными глазами. — Вот и теперь такая же», — успокаивающе подумал Гриша, и его глаза остановились на соседнем портрете.

Рядом с Надей висел портрет Петра Крашенникова, занявшего на заводе Гришино место. Петя — в костюме, при галстуке. Большие, почти девичьи глаза его, как нарочно, скосились на Надю… и на его груди орден Красной Звезды.

— Да-а, — протянул Гриша, и вдруг сердце у него сжалось. — А может быть… — пробормотал он.

Таким он и вошел в первый цех. Тут на него сразу хлынула оглушающая волна треска, визга: по обе стороны коридора, длинного, темноватого, люди сверлили пневматическими сверлами, клепали, и все стонало, гудело, оглушая.

«Самолет и когда строится, так же гремит», — подумал Гриша, шагая по коридору, мельком взглядывая на работающих людей.

Все это были люди его возраста и еще моложе, то есть такие же, каким и он когда-то пришел сюда, на завод… Тогда, года четыре тому назад, они вместе с Надей окончили школу и намеревались было после окончания десятилетки поступить в высшее учебное заведение: Гриша в авиаинститут, Надя — на исторический. Но оба очутились на заводе, первыми откликнулись на призыв заводоуправления, вполне сознавая, что учебу можно будет закончить и потом, а сейчас фронт требует самолеты.

Вскоре они уже работали в сборочном на штыковке, на одной из самых сложных деталей — прикрепляли крыло к самолету, — руководя каждый группой ребят и девчат, соревнуясь друг с другом. А Гриша еще пристрастился к летному делу. И вот, он уже летчик. Теперь на заводе его место занял Петя Крашенников.

Гриша, охваченный воспоминаниями, шел, не замечая, как люди, главным образом молодежь — ребята и девчата, — на секунды приостанавливали работы, глядя на него сияющими горделивыми глазами, произнося:

— Гриша приехал!

— Молодец-то какой! Героя получил!

— На нашем самолете.

Вот и сборочный — огромный застекленный зал, напоминающий зал приема высокопоставленных гостей. Через боковые просветы со всех сторон рвалось буйное солнце, освещая самолеты, медленно и беспрестанно двигающиеся по конвейеру.

В начале конвейера самолет совсем не походил сам на себя. Здесь стояло что-то такое из толстой брони, похожее на лодочку, потом к этой лодочке пристраивался мотор, тяжелый, огромный, поднимаемый краном. И именно здесь казалось невероятным, что такая броня и такой мотор скоро взовьются в воздух и превратятся в «черную смерть» для врага… Дальше самолет как бы одевался: у него появлялась передняя часть, затем хвост… а вот и крылья… И всюду по самолетам ползают люди, девушки, юноши, и каждый что-то привинчивает, что-то прилаживает, одухотворяя это тяжелое мертвое тело.

Под стеклянным потолком висит огромный циферблат, а на самом верху циферблата огненно горит «осталось 10 минут». Вдруг огонек мигнул, и снова — «осталось 5 минут»… и сильнее загудели, завизжали пневматические сверла, застучали молотки, заползали люди — по крыльям, по носовой части, на хвостах самолетов.

— Полетит. Обязательно полетит и будет громить врага! — проговорил про себя Гриша, переполненный радостью и тем, что вот сейчас увидит Надю; он шагнул ближе к конвейеру. И тут, среди всех, он увидел только ее — ее волосы, черные, густые, круто подвязанные на затылке, сизую, уже в легком загаре шею, ее локти, так быстро двигающиеся. Ее! Ее! Да, это было все ее — родное Грише. И он в двух-трех шагах от нее остановился, невольно загадывая: «Если любит, то повернется ко мне…»

Через какую-то секунду ее плечи дрогнули, и она повернулась к нему лицом, не приостанавливая работы. Скорее, она повернулась к нему глазами, потому что он видел только эти глаза. И глаза ее сначала посмотрели на него удивленно, испуганно, но тут же вспыхнули радостными искорками. И он шагнул к ней, произнося в грохоте:

— Надя. Надюша… только на пять минут. Давай отойдем вот туда, — ему хотелось в сторонке положить ей руки на плечи… и сказать… Что сказать? Да просто положить руки на плечи, глянуть в глубину ее глаз… И она все поймет.

Она улыбнулась и показала глазами на циферблат. Там, на циферблате, предупреждающе горело «осталось 5 минут». И глаза Нади вдруг отчужденно проговорили: «Ты сам видишь, осталось пять минут. А затем все начнется снова», — и она вся ушла в работу, а за ней и вся ее группа.

Он остался один в грохоте, визге, среди медленно двигающихся самолетов, и ему стало невыносимо грустно.

— Да что же это? Что же? Я к ней со всей открытой душой, а она?.. — Он повернулся и пошел к выходу, затем оглянулся и увидел Петю Крашенникова. Тот стоял неподалеку от Нади, тоже около крыла, и, казалось, смеялся над Гришей. — Он. Да, он, — окончательно решил Гриша и выбежал из цеха.

Минуты. Минуты бежали…

Чей сегодня будет салют? Нади Рюминой или Пети Крашенникова? Такая мысль — соревноваться за салют — пришла Ванюшке Куклину — вихрастому, рыжеватому, с задранным носом пареньку из группы Пети Крашенникова. Об этом не знали ни заводоуправление, ни общественные организации завода, но это от Ванюшки Куклина распространилось по всему цеху, по всем группам, и как только наступило время салютов, Ванюшка Куклин стремглав кидался к мощному репродуктору и включал его. И когда в цехе начинали греметь пушки, руки девчат и ребят работали еще напряженнее, еще крепче, наддавая, потому что все чувствовали себя так, будто они не здесь, в мирной обстановке, а там, на фронте, и там, на фронте, своим трудом, воплощенным в самолеты, они громят врага. И если группа Нади отставала на две — три минуты, Ванюшка Куклин вертелся на одной ноге и кричал:

— Отстали! Э-э-э! После драки кулаками машете.

Но если отставала группа Пети Крашенникова, Ванюшка Куклин молча сопел, не отрываясь от работы, искоса, недовольно посматривал на своего руководителя и на вопрос кого-нибудь из группы Нади: «Ну, как, Ванюшка, сегодня у вас дела?» — отмалчивался.

Вначале соревнование шло за каждый салют. Но их на дню было по нескольку, и все путалось: молодежь не успевала подсчитывать успехи той или иной группы. После этого было решено соревноваться только за «особые» — Варшава, Кенигсберг, Будапешт, Вена, Берлин. Сегодня как раз и были те дни, когда все внимание было сосредоточено на Берлине. Вот почему и ребята и девчата уже десятый день работали с наивысшим напряжением, удивляя заводоуправление такими темпами, каких еще не было за время войны.

— Чудак, — проговорила Надя, поблескивая карими, большими, с мохнатыми ресницами глазами, и по-девичьи пискнула, радуясь тому, что Гриша все-таки пришел.

«Ведь он такой хороший, — думала она и сейчас, ни на секунду не приостанавливая работы, — Такой хороший… Мой!..» — Она вся вспыхнула от впервые пришедшей мысли и застыдилась. Но мысль от этого не заглохла, и Надя про себя воскликнула уже радостно и просто: «Мой! Муж? И я поменяю фамилию. А как это будет звучать? Надежда Кудряшова! Хорошо! Очень приятно. Очень приятно!» — и ее руки заработали еще быстрее. Она посмотрела на своих ребят и девчат, и те, видимо, почувствовав ее взгляд, заработали тоже быстрее. А она крикнула:

— За Берлин, товарищи!.. Наши-то, ведь уже там, под Берлином!

Раздался резкий звонок. Он пронесся по цеху, и вдруг свет на циферблате задрожал, надпись «осталось 5 минут» мигнула, и кричаще загорелось «начало». И по всему цеху из грудей ребят и девчат вырвалось мощное, побеждающее:

— А-ах! — потому что «начало» говорило, что время обработки одного самолета для всех кончилось, что надо переходить на другой самолет, но все уже были на новых деталях.