Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый
Затянувшись папиросным дымом, Гаязов наконец сказал, что в райком его привело другое.
— Я слышал, Валерий, что ты служил некоторое время в одной части с Харрасом Сайфуллиным. Расскажи, если можешь, все, что знаешь о нем. Расспрашивать об этом Надежду Николаевну было бы слишком жестоко. — И Гаязов протянул Макарову несколько анонимных писем.
Макаров пробежал их глазами и швырнул на край стола.
— Не верю я этим бумажкам. Правду не защищают, спрятавшись в кусты и прикрывшись маской. С тех пор как у меня была Яснова, я часто думаю о Харрасе…
Перед глазами Макарова ожили грозные события 1941 года. Отступают потрепанные в боях войска. Закрывая горизонт, пылают подожженные фашистами деревни. Вокруг колышутся неубранные, несжатые хлеба. Кое-где над полями стелется густой, маслянистый дым…
— Много лет прошло, а вспоминать до сих пор тяжело. Кое-кто теперь бахвалится: вот-де мы какие герои были, как громили врага. Такие люди, по-моему, и не нюхали настоящего фронта…
— Верно, такие охотники до геройства появляются обычно после боя, — подтвердил Гаязов.
— Мы с тобой, Зариф, два коммуниста, два бывших фронтовика. Оба знаем, что такое отступление в степях Украины. Многие провожали нас тяжелым взглядом. И среди солдат появились паникеры. Нашелся и у нас такой, открыто призывал расправиться с комиссаром. «К черту! — кричит. — Давай расходись, братва. Своя голова дороже». Харрас остановил бойцов, построил их в лощине. Подстрекателя поставил перед строем, велел снять ремень, гимнастерку. В жизни не забуду Харраса в ту минуту. Бинты, которыми была обмотана его голова, в крови, в пыли. Правая рука на перевязи — ранена. Левая как выхватит пистолет… «Я стреляю в тебя не за то, что ты поднял на меня руку, говорит, а за измену родине», — и выстрелил… Не помню фамилии этого предателя, но знаю, что он был татарин. Из Казани… Перед строем он еще крикнул комиссару: «На своего брата мусульманина руку поднимаешь!..» А Харрас ему: «Не я — собака тебе брат!..»
— Сколько вас тогда было? — спросил Гаязов.
— Человек сто.
— Возможно, остались в живых люди, видевшие это…
— Очень возможно. Но я никого не встречал. Да если и встретишь, разве узнаешь?..
— Валерий, а откуда могла появиться эта грязная версия о Сайфуллине, ты не интересовался?
— Интересовался. Но погоди. Ведь это только пролог.
И Макаров рассказал о новом тяжелом ранении комиссара. К тому времени они остались вдвоем. Ранило и Макарова.
— Харрас попросил меня немного приподнять его, — сказал Макаров. — Я приподнял. Опершись на обе руки, утонувшие в дорожной пыли, он несколько минут смотрел на запад. По горизонту клубился черный дым, на холмах показывались и исчезали вражеские танки… Затем он спросил, есть ли у меня граната. У меня была противотанковая граната. Я отдал ему. Затем он велел приподнять гимнастерку. Грудь у него была обмотана знаменем нашей части. Он жестом приказал размотать знамя. Я размотал его и намотал на свою грудь. После этого Харрас велел положить его поперек дороги лицом вниз, а под грудь подсунуть гранату…
Я сделал все, как он велел, и сам лег рядом. Но Харрас прогнал меня. Увидев, что я не хочу уходить, он крикнул: «Это мой последний приказ. Бессмысленная смерть — та же измена. Как ты не понимаешь этого, Макаров! Потеряем знамя — потеряем честь. И живые и мертвые. Ты этого хочешь?»
Я отошел на несколько шагов и снова вернулся. Решил перенести его в сторонку. Может, не заметят… Но Харрас не дался. Сказал, что не хочет, чтобы враг расстрелял его безнаказанно…
Вот и все, — глубоко вздохнув, сказал Макаров. — Мне как будто послышался взрыв на дороге, где лег Харрас. Я думал, что Харрас погиб, но это было не так… После войны мне некоторое время пришлось работать в Германии в лагере репатриантов. Там я встретил одного из нашей дивизии. От него мне удалось узнать кое-что о Харрасе. Он встретил Харраса уже весной тысяча девятьсот сорок второго года в Восточной Пруссии, в шталаге номер триста два. Оттуда их перебросили во Францию, в шахты. Здесь Харрас установил связь с французскими коммунистами, организовал из надежных людей пятерки, которые распространяли по лагерю листовки среди военнопленных, очень многим помогли бежать. Позже Харрас и сам бежал, был одним из руководителей партизанского отряда, действовавшего в лесах.
Последний раз этот человек встретил Харраса Сайфуллина уже тогда, когда войска союзников освободили их из концлагеря. Но радость была недолгой. Англичане, которые вначале по-братски обнимали их, угощали сигаретами, через несколько дней стали пугать, что в России их сочтут изменниками, навечно сошлют в Сибирь, и предложили им уехать в Англию.
«Чем жить в чужой стране султаном, лучше уж в своей стране олтаном»[22], — ответил им Сайфуллин и стал призывать военнопленных требовать скорейшего возвращения на родину.
Наконец англичане погрузили советских военнопленных в эшелон. Но в пути люди узнали, что их везут не в Россию, а куда-то совсем в противоположную сторону. В эшелоне поднялся шум. Тогда на одном из полустанков зачинщиков сняли с поезда, и судьба их осталась неизвестной. Среди них был и Сайфуллин.
— Вернувшись из армии, мне пришлось слышать разные толки о Харрасе. Я начинаю догадываться, откуда эти слухи. Тут замешаны грязные руки… — сказал Макаров, закусив губу.
— Как бы то ни было, наша обязанность обелить честь боевого товарища, — глубоко вздохнул Гаязов.
5В тот вечер состоялся еще один разговор с глазу на глаз. В первую минуту, когда Муртазин услышал об опасности остановки поточных линий, в его памяти молниеносно пронеслось одно событие из времен Отечественной войны.
Муртазин находился в двухстах километрах от завода. Он приехал в областной центр по какому-то очень важному и срочному делу. За день он очень устал, был голоден. Приехав в гостиницу глубокой ночью, он не успел задремать, как его разбудили и позвали к телефону.
С завода сообщили, что военпред не принимает продукцию, а представители НКВД собираются остановить конвейер и опечатать цех. У Муртазина кровь ударила в голову. Остановить конвейер — это значит забраковать миллионы снарядов, оставить наши наступающие войска без боеприпасов, дезорганизовать всю работу огромного завода, железнодорожного транспорта… В военное время директору, допустившему подобный просчет, немедленно грозил трибунал и расстрел. Пока Муртазин, лихорадочно стиснув телефонную трубку, стоял у аппарата, он весь взмок. Сознание напряженно работало, как это всегда было свойственно ему в критические моменты. Муртазин приказал у дверей цехов поставить вооруженную охрану, никого посторонних не пропускать и до его приезда конвейера ни на минуту не останавливать. Отдать такой приказ мог только человек, не дорожащий своей головой. Муртазин, конечно, понимал это. Пока он одолевал ночью в машине по разбитой степной дороге эти двести километров до завода, сердце у него готово было выскочить из груди. На рассвете, весь запыленный, он подъехал к заводу и тут узнал, что начальник цеха и мастер арестованы. Муртазин не подчинялся местным властям и только потому не был арестован тут же. Но все смотрели на него как на «обреченного».
Никого не слушая, Муртазин позвал с собой военпреда, секретаря областного комитета партии и представителей НКВД, велел при всех взять с конвейера на выбор пять снарядов, и через несколько минут их машины на бешеной скорости мчались к полигону. Там их ждал танк с заведенным мотором. Муртазин выскочил из машины, поднялся на танк. Застегивая тесемку шлема, он приказал принести в танк снаряды, взятые с конвейера.
— Сам буду стрелять! — И Муртазин захлопнул тяжелый люк.
Танк взревел и грозно двинулся вперед. Один за другим раздались пять выстрелов. Все снаряды поразили цель.
— Вот как бьют снаряды, которые вы хотели забраковать! — с перекошенным лицом сказал Муртазин военпреду и бросил на танк свой шлем. — Немедленно освободите моих людей и извинитесь перед ними.
Этот случай так глубоко врезался в память Муртазина, что, хотя остановка поточных линий в мирные дни по сравнению с остановкой конвейера в дни войны представляла собой совсем незначительное событие, Муртазин долго не мог успокоиться. Даже после того как все было налажено при его оперативном вмешательстве и Гаязов с Михаилом Михайловичем уехали, Муртазин не решался покинуть завод. Он попросил Зоечку впустить Зубкова, — после вторичного звонка тот все же явился, — и сделал ему настоящий разнос.
— Вы понимаете, что творите? — уставился директор гневно сверкающими глазами на начальника снабжения. — Вы что, о двух головах? Вздумали сорвать государственный план? Зачем вы отправили машины в лес? Мы что, деревянный дом строим? — И тут же перебил Зубкова, который попробовал оправдываться: — Бросьте, по глазам вижу, что обманываете. Я завтра же отдам вас под суд.
