Юрий Бондарев - Тишина
— Как вам не стыдно, товарищ? Со стороны пристраиваетесь! Колонна оттуда идет! Во-он, оглянитесь!
— Это что же, родимые, его смотреть?
— …Да, не приходил в сознание…
— Сто-ой!.. По трое бы построились! Товарищи, товарищи!
— Оживятся они сейчас… Рады!
— Как же мы теперь без него? Как же мы жить-то будем?
— Кто оживится?
— Да всякая международная сволочь. Как раз тот момент, когда они могут начать войну…
— Американцы соболезнование не прислали.
— Куда же смотрела медицина? Лучшие профессора!
— К сожалению, он был не молод. Здесь, видите ли, и медицина бессильна. Как врач говорю.
— Кто после Аллилуевой был его женой?
— Да кто-нибудь был…
— Что-о? За такие слова — знаете? В такой день — что говорите?
— Я ничего не сказал, товарищ…
— Что было бы с нами, если бы не он тогда…
— Впереди есть милиция?
— Когда война началась, выступал. Волновался. Боржом наливал. По радио слышно было, как булькало…
— Иди рядом со мной. Не отставай!
— Верочка, не плачь! Не надо, милая. Слезами сейчас не поможешь. Я прошу тебя.
— Гражданин, это ваш сын? Смотрите, у него снялась галошка! Промочит ноги.
— Я на всех стройках… И в первую пятилетку, и потом…
— Социализм вытащил…
— Когда брата в тридцать седьмом арестовали, он Сталину письмо написал.
— Ну? Что вы шепотом?.. А он…
— Не передали ему, видать, секретари.
— Девочка, где твоя мама? Ты одна? Слушайте, чей это ребенок? Чей ребенок?
— Дедушка Сталин умер, да? Я пойду смотреть. А мамы нет дома.
— Господи! Иди сейчас же домой! Ты потеряешься! Что же это происходит?
— Те улицы оцепили. И проходные дворы. Народу-то…
— От Курского вокзала…
— Неужели Манеж перекрыли? Через Трубную?
— Слово у него было твердое. Много не говорил.
— В праздники на Мавзолее стоит, рукой машет… А последнего Первого мая его не было…
— Как это не было? Я сам видел.
— Да, проститься.
— Я с сорок первого… Ничего, дойду на костыльке. Всю войну на ногах.
— Что там? Опять побежали?
— Вы ничего не видите? Почему остановились?
— Почему остановились?..
— Какие-то машины, говорят, впереди. Зачем машины?
— Девочка! Ты не ушла? Где мама, я спрашиваю? Это ваша?
— Нет, опять пошли…
— Вся Москва тронулась.
— Где? Где? Ему плохо, наверно. На тротуар сел. В годах. Товарищи, помогите кто-нибудь Устал, видимо…
— Пошли, пошли! Ровней, товарищи, ровней!
Толпа текла, колыхалась, густо и черно заполняя улицу, с хлюпанием месила растаявший сырой пласт гололеда на асфальте; по толпе дул промозглый мартовский ветер, от него не защищали спины, поднятые воротники; ветер проникал в середину шагающих людей, выжимая слезы; и зябли лица, отгибались края шляп, полы пальто, отлетали за плечи концы головных платков. Люди не согревались от ходьбы; от обдутой одежды несло холодом — низкое, пасмурное, тяжелое небо неслось над крышами, вливало резкий воздух туч в провалы кишевших народом улиц. С щелканьем выстрелов полоскались очерненные крепом флаги на балконах, над подворотнями; из репродукторов из Колонного зала приглушенно лились над толпами, над головами людей траурные мелодии, сгибая спины этим непрерывным оповещением смерти, непоправимостью уже случившегося.
— Музыка-то, музыка зачем? — закашлявшись, сказал кто-то сбоку от Константина. — И так сердце рвет…
— Смотри, женщина одна ведь!.. Из троллейбуса не выберется!
Толпу несло, вплотную притирая к цепочке стоявших под обледенелыми тополями троллейбусов. В гуле движения, в многотысячном шарканье, в липком шуме ног по мостовой не слышно было, как, закрыв лицо руками, плакала, рвалась в прижатую толпой дверь опустевшего троллейбуса женщина. Но рядом сквозь голоса послышались бабьи вскрики, причитания, заглушаемые ладонями, уголками платков, прижимаемых ко рту. Впереди тоненько заплакала девочка, крича испуганно: «Мама! Мама!» — тотчас, как бы подхватив этот крик, истерически взвизгнули, зовя детей, несколько женских голосов, и несдерживаемые вопли прокатились по толпе, охватывая ее, вырываясь в каком-то упоенном ужасе горя — и от мелодий Шопена, и от непонятности при виде этой мелькнувшей женщины в троллейбусе. Кто-то крикнул:
— Стойте же! Стойте же, стойте! Она не успела выйти! Она была с девочкой! Я видел…
— Помогите ей!
— Да это кондуктор.
— Какой кондуктор? Ни одного нет!
— Боже мой, Костя, что это? Нас все время сжимают… Откуда столько людей? Ты слышишь — там впереди кричат!
Люди двигались толчками, будто тяжко раскачивало их, сжимало стенами домов, толкало сзади волнами; впереди усилились крики женщин; крики эти и плач детей заглушались каким-то слитным ревом голосов, этот рев катился спереди на людей. Никто не знал, что случилось там, — вытягивали шеи и подымались из толпы над спинами, оглядывались растерянные и недоуменные лица.
— Что там? Что?
— Ася! Нам нужно вернуться! — крикнул Константин. — Нам не нужно ходить! Нам нужно вернуться!
Константин шел в середине толпы, охватив Асю за плечи, защищая ее от натиска спин и плеч все сгущавшейся людской тесноты, — нельзя было понять, почему так плотно сдавило, так закачало толпу. Но он еще пытался раздвигать локти, напрягая мускулы рук, он еще держал их раздвинутыми, и вдруг его локти приплюснуло к бокам. Он сразу ощутил чье-то прерывистое, трудное дыхание на затылке, на щеке, упругое живое шевеление человеческой массы, навалившейся сзади и с двух сторон. И уже изо всей силы вырывая свои одеревеневшие локти, охраняя Асю, он с тревогой увидел ее добела прикушенную губу, увеличение напряженные глаза.
Константин успел прижать ее к себе, успел наклониться к ее побелевшему лицу, крикнуть:
— Ася! Идем отсюда! Здесь нельзя! К тротуару, к тротуару! За мной! Охватывай меня руками за пояс!
«Зачем я послушался ее? Зачем мы пошли? Она хотела посмотреть? Зачем я послушался?»
Впереди опять закричали женщины. На мгновение разорвало и стремительно понесло в прореху толпу, какие-то цепляющиеся, раздирающие руки, набрякшие, задыхающиеся лица втиснулись между ним и Асей, и тут же их оторвало друг от друга.
— Ася! Ася!..
Константина несколько раз повернуло в круговороте тел и неистово потащило, поволокло на чьих-то плечах, ногах куда-то наискосок, боком к оглушительно надвигающемуся реву, это теперь не были человеческие голоса — казалось, рокочущая, вставшая до серого неба волна океана накатывалась на людей, готовая опрокинуть, утопить их.
— Ася!.. Ася!.. — Константин уже не крикнул, а крик этот выдавился из его стиснутой чужими локтями груди. — Ася-а!..
Он не понимал, не мог понять, что случилось и почему случилось это, он только, вырываясь из тисков человеческих тел, увидел возникшее среди голов бледное и какое-то незащищенное лицо Аси с умоляющими глазами, намертво прикушенной губой, и, ожесточенно расталкивая живую стену напирающих плеч, стал протискиваться к ней с необычайной, охватившей его силой.
Он видел впереди ищущее лицо Аси, смутно чувствовал движения, толчки своих рук. Он задыхался, и в его сознании билось оглушающим молоточком: «Только бы не упала! Только бы… Только бы не упала!..»
Константин слышал впереди себя возгласы, рвущиеся в уши но эти удары молоточка в сознании заглушали все: «Только бы не упала, только бы…»
— Что же это… Что же это, товарищи!..
— Кто сделал? Зачем?
— Я не могу!.. Я не могу!.. Я не могу…
— Коля-а!..
— С ума, что ли, сошли?
— Почему это?.. Что устроили!..
— Я упаду… Не могу!
— Зачем взяли детей!..
— …Что вам? Что вы делаете?
— О-о-ох!..
— Машины с песком!.. Преградили путь!
— На Петровку!..
— Зачем? Зачем?
— Что ж это такое?.. А?
— С Трубной народ…
— Фонарный столб… Смотрите!
— Витя… держись, родной мальчик!.. Держись! Ручками держись! Потерпи!.. Держись, сыночек!
— Па-па!.. Ми-илый… Папочка!..
«Только бы не упала!.. Только бы… Только бы не упала!..»
— Ася-а! Ася!..
Он уже н-е видел ее лица, он лишь видел платок Аси среди месива людских голов. И, как бы косо вырастая из спертой черноты толпы, закачались слева голые деревья бульвара, — и оттуда вроде бы приблизились кузова грузовых машин, сереющие мешки из-за бортов, столб фонаря с прилипшим к нему телом мальчика. Мальчик, без шапки, в растерзанном пальтишке, с захлестнутым на спину пионерским галстуком, плача, обвивал руками фонарный столб, елозил маленькими, сплошь заляпанными грязью ботинками по растопыренным, вскинутым вверх, как подпорка, ладоням мужчины, человеческой массой притиснутого к столбу. Мужчина в разорванном на плече плаще глядел побелевшими страшными глазами и не кричал, а всем лицом просил о пощаде:
