Борис Четвериков - Котовский. Книга 2. Эстафета жизни
Что же делать! Теперь поздно обо всем этом думать. В окнах вагона мелькают заводские трубы, пустыри, кустарники, железнодорожные будки и телеграфные столбы. Оксана с важностью и сознанием ответственности достает сверточки, кулечки, накрывает на стол.
В купе три места принадлежат им. Оксана на нижней полке слева, Крутояров на нижней полке справа, Марков наверху. Четвертое место занимает великий молчальник. Как только поезд тронулся, этот пассажир забрался к себе, как он выразился, «на верхотуру», повернулся к стене, моментально уснул и, к изумлению всех, так и проспал всю дорогу. Изредка только вскакивал, наклонял вниз взъерошенную голову, таращил заспанные глаза, хриплым голосом спрашивал:
— Эт-то чего? Эт-то какая станция?
И, не дожидаясь ответа, валился на постель и уже посапывал носом.
— Феноменально! — показывал на него глазами Крутояров.
— Хоть бы покормить его, — тревожилась Оксана. — Товарищ, хотите чаю?
Молчание. Никакого ответа, никакой реакции. И только через большой промежуток снова появляется взъерошенная голова:
— Эт-то чего это? Эт-то какая станция?
— А вам какую надо-то? — справляется Марков.
Никакого ответа. Никакой реакции. Пассажир уже спит.
3
Поездка сулила быть замечательной. Какой у всех аппетит! Как остроумен и весел Крутояров! Как заботлив и внимателен Миша!
По мере приближения к Киеву, ко всем этим памятным местам, как будто сохранившим отзвуки гремевших здесь залпов, все трое все больше приходили в возбуждение. Марков поминутно бросался к окнам. Даже ночью вглядывался, вглядывался в темноту.
— Интересно, мы проезжаем Жмеринку? Если бы вы только видели, Иван Сергеевич, что тут творилось! Неужели мы ночью будем проезжать Казатин? От Казатина как раз идет ветка на Умань… Там было депо, от него после боев кирпича целого не осталось…
Днем Марков высовывался из окна чуть не по пояс, и Оксана держала его за полы пиджака, опасаясь, что он вывалится.
— Оксана, смотри, ведь это Фастов? Сколько раз он переходил из рук в руки! Иван Сергеевич, ведь это здесь курган, именуемый «Острая могила»? Как вспомнишь эти места сразу после боев, после отхода противника… Валяются конские трупы… Ни одного уцелевшего здания, битое стекло, груды кирпича, тлеющие головешки… Кладбище вещей! Лафеты, пушки, обломки повозок… На железнодорожных станциях полыхают ярким пламенем пакгаузы, эшелоны… Поминутно взрываются сложенные в вагонах снаряды… Никогда это не выветрится из памяти! Это походит на конец света! Хрустишь по битому стеклу, перемахиваешь через огонь, через трупы — некогда разглядывать. Дана команда преследовать отступающего врага. Лошади в мыльной пене… У некоторых бойцов головы завязаны окровавленным бинтом… Вперед! Только звенят копыта… Были дела!
— А нам, военным корреспондентам, не полагалось оружие. Блокнот и карандаш… и забубенная головушка. Чтобы доказать, что мы не какие-нибудь «цивильные», не тыловые крысы, мы лезли на рожон, обязательно увязывались в разведку, шатались по линии огня и боже упаси, чтобы мы поклонились летящей пуле! — вспоминал Крутояров, и начинались рассказы, приводились случаи, назывались имена, все трое перебивали друг дружку, все трое говорили враз.
Оксана не отставала от мужчин, ей тоже было что порассказать. Много насмотрелась она в лазарете. После каждого сражения ни одной койки свободной и не успевают выносить в морг… Это там, в строю, война выливалась в бешеную скачку, в грохот орудий, татаканье пулеметов, раскатистое «ура» и звуки горна. Оксана видела изнанку войны: клочья мяса, тазы с кровью, лица, искаженные от боли, ноги, завернутые в простыню, выносимые из операционной…
Поезд мчался среди полей пшеницы и гречи, мимо живописных сел Подолии.
— Иван Сергеевич! Скорее, скорее, ведь это же Белая Церковь! Восьмого июня — в двадцатом году — мы ворвались на полном аллюре в город… Это почти в такое же время года, как сейчас! Вы представляете? Все цветет, благоухает… И конница мчится, и, может быть, люди и сами не замечают, что они кричат, кричат «ура», кричат «бей!»… и все сметают на пути… Сверкают клинки на солнце… Как странно, что никакого следа, ни одной вмятины! Купола церквей… ветряки… женщина идет, несет полные ведра воды на коромысле…
— Да-а… Белая Церковь… — в раздумье произносит Крутояров. — На этом месте стоял когда-то древний город Юрьев… Да-а… Все цветет. Все забывается. Всему черед.
— Вот здесь, кажется, смертельно ранило папашу Просвирина… Или не здесь?.. Иван Сергеевич! Скорее! Что это? Как будто станция Вапнярка? Да, она. На этой станции эскадрон Криворучко, помню, захватил эшелон с обмундированием. Вот было дело! Все раздетые, разутые, и вдруг — целый эшелон! Одних валенок два вагона! Хотел бы я побывать на реке Тетерев, на реке Здвиж… Прийти и постоять на берегу… Течет река, журчит река и все былое смывает. Помню, я лежал рядом с Савелием, мы ждали сигнала атаки. Туман был, можете себе представить, в двух шагах ничего не видно. Оттого ли, что приходилось лежать неподвижно, но пробирало до костей. Даже сейчас хочется поежиться… Правда, странно все это? Вот и туман рассеялся, и бои кончились, и хлеба на полях убирают, а я еду в поезде, в отдельном купе… и на столике у нас пирожки с рисом, с яйцами…
— Миша, расскажи про голубей, — попросила Оксана.
— Да, это действительно забавно. Голуби сопровождали нашу бригаду во всех походах, куда мы — туда и они. Все-таки у нас не переводился овес, и вообще бойцы любят птиц. И знаете до чего привыкли голуби к боевой жизни! В пору хоть зачисляй в эскадрон. Нас они абсолютно не боялись, клевали крошки хлеба с ладони, знали, когда кормят лошадей — значит, и им перепадет, сидели на повозках, как в городах сидят на карнизах крыш. Начнется бой — голубей как языком слизнет, как будто их и не было. И знаете почему? Прятались в ящиках пулеметных тачанок. Ведь до чего сообразительны! Это был у них блиндаж, боевое укрытие. Очень смешные птицы!
4
Чем ближе подъезжали к Одессе, тем больше было воспоминаний и рассказов. Однако неизвестно, когда, с какого момента, в вагон стала проникать какая-то тревога, какое-то предчувствие неминуемой беды — той, о которой скептики говорят, что, если тихо идешь, беда догонит, а шибко идешь — беду нагонишь.
Все трое — и Оксана, и Крутояров, и Марков — были неисправимые оптимисты, любили жизнь, верили в добро и всячески старались стряхнуть с себя необъяснимую задумчивость, странные, ничем не оправданные предчувствия. Но почему это у железнодорожника, который стоит на платформе, такое хмурое лицо? О чем там возбужденно толкуют, собравшись в кучку? Мало ли о чем. Но видимо, были уже неуловимые признаки чего-то, взволновавшего всех.
Первым увидел траурный флаг Марков. Все трое молча переглянулись. Мысли всех троих унеслись в Москву. Никто из них не назвал ни одного имени. Но некоторые дорогие, привычные имена мелькнули в сознании. Ведь если траурные флаги на вокзале, значит, умер какой-то крупный деятель… На лицах всех троих было написано: «Кто?» Ни одному из них и в голову не приходило, что произошло в действительности.
— Что это означает? Флаги… — спросил Крутояров проходившего мимо военного.
— Вы что, не знаете? Убит Котовский.
5
Померкло небо. Померкла радость. Так весело начавшееся путешествие окончилось столь неожиданно и печально. Кто бы мог подумать, что ехали на свидание, а попали на похороны?!
Все трое стояли у гроба. Крутояров был молчалив и задумчив. Сверкали ордена. Боевое оружие было возложено на гроб. Рядом темнели кандалы — те самые, что когда-то бряцали, сковывая руки и ноги славного борца за свободу.
Как осунулся и сразу постарел Крутояров! Какая бледная стала Оксана! На ней лица нет. Марков был в состоянии окаменелости. Известие о смерти Григория Ивановича оглушило, как самый жестокий удар. Как в тумане воспринималось все происходящее вокруг.
Марков молча пожимал руки съехавшимся отовсюду котовцам. Как много дорогих, знакомых, близких! Вот и Криворучко. Вот и Белоусов. А это кто? Костя Гарбарь? Встретил бы на улице, прошел бы мимо, так он изменился, повзрослел.
С каждым поездом прибывают все новые и новые лица. Делегация от курсантов… Делегация от пионеров… Делегацию Реввоенсовета возглавляет Буденный. Мужественное, овеянное ветрами степей лицо славного полководца нахмурено. А вот в уголке отвернулся и плачет старый вояка, конник-котовец, тысячу раз глядевший смерти в глаза…
Марков знал уже подробности убийства. Рассказал Белоусов. Рассказывал с паузами, замолкнет, страшным усилием воли овладеет собой и продолжает хриплым голосом:
— Недосмотрели. Обо всем подумали, а вот это… что найдется продажная гадина, — вот этого не учли…
