Иван Евсеенко - Заря вечерняя
В армии Ваня попал служить на границу. И там ему совсем уж неожиданно пригодился пастушеский опыт. На заставе оказалась корова. Вооружившись кнутом, Ваня в перерыве между несением пограничной службы пас ее, обихаживал, сам доил, сам заготавливал на зиму сено.
Валентина Федосовна, которой он писал обо всем этом в письмах, тяжело вздыхала, беспокоилась о нем, жаловалась соседям:
— Ну вот, и там ему нет покоя, и там небось не досыпает ночей?!
А сам Ваня, с которым мы сейчас, хоть и редко, но все же встречаемся, вспоминает об этом с улыбкою. Из маленького, юркого мальчишки он превратился в серьезного, не очень разговорчивого, как все Смоляки, мужчину. Долгое время Ваня работал монтажником в Чернигове, а сейчас снова вернулся домой и живет в Займище. О своем пастушеском детстве он тоже вспоминает с улыбкой. Быть может, забылись ему все недосыпания, все знойные июльские дни, проведенные в поле, забылось, как мок под дождями в осеннюю отлетную пору, как, утопая по пояс в болотах, бегал за отбившейся от стада коровой. Все забывается…
Но никогда, наверное, не забыть ему ранних, еще сумеречных рассветов, покрытой туманом реки, через которую переплывает медленное, послушное ему стадо, никогда не забыть журавлиные клинья в осеннем небе, сборища аистов на лугах перед отлетом, вечерний крик перепелов, шум ветра в сосновых и березовых лесах. Такое не забывается, такое не уходит из памяти бесследно, оно остается в душе навсегда. И чем больше мы взрослеем, тем сильнее хочется вернуться назад в детство, недосыпать ночей, мокнуть под дождями, замерзать в плохо протопленных хатах, — лишь бы снова увидеть, как далеко над лесом встает солнце, как цветет поутру лен-долгунец, как опускается на луга и огороды вечерний августовский туман. Но всему свое время, всему свой час…
Никто из нас, деревенских ребятишек, в летнюю пору не сидел без дела, без забот. У каждого были свои и подчас нелегкие обязанности. Петя Ушатый, например, оставался ежедневно в доме на хозяйстве. Все его домочадцы расходились по работам с раннего утра. Первым, захватив с собой старшего брата Сашу, будущего капитана дальнего плавания, отправлялся в кузницу отец Петр Андреевич, потом уходила в поле на прополку льна, картошки или проса мать Евдокия Калениковна. Проводив их, Петя начинал, как заправская хозяйка, наводить порядок в доме. Доставал из печки чугунок горячей воды, мыл в стареньком оцинкованном тазике посуду, подметал полы, вытряхивал длинные домотканые половики. Потом шел во двор, где дел было еще побольше. Надо было нарвать лебеды и нарубить ее поросятам, напоить пришедшую на обед корову, проследить за утками, чтоб они не заплыли по реке куда-нибудь за Колодное, где их после, вечером, ни за что не разыщешь. Еще обязан был Петя присматривать за курами, которые то и дело норовили перелететь через забор и нагрянуть на соседское просо. Во время косовицы Петя перевозил на луга косарей и женщин с граблями — тоже забота немалая.
Но все бы это ладно, все эти дела для Пети привычные, хорошо знакомые. Главная же его беда заключалась в пятилетней сестренке Люде, которая целыми днями оставалась на его попечении. Росла она на редкость капризной и своенравной. Только Петя переделает по дому всю работу и выйдет к нам, чтоб поиграть в лапту или в «высокого дуба», как она уже тянет его домой: то ей вдруг захочется пить, то есть, то затребует она свои игрушки — пустые спичечные коробки и катушки от ниток, то вообще расхнычется неизвестно отчего. И никуда Пете не деться, надо ублажать ее, надо оставлять игру в самом ее разгаре — на то ведь он и нянька…
Многие девчонки с нашей улицы: Галя и Маруся Комиссаренко, Надя Лепнюк, Тамара Литвиненко ходили вместе с матерями в поле на прополку картошки и льна, помогали им выполнять нормы, трудовые минимумы.
С наступлением лета мы с Тасей тоже не сидели без дела. Почти ежедневно носили в город на базар то всякую огородину: редиску, морковку, лук, то молоко или сметану, то молодую, только что начавшую завязываться картошку. Зарабатывали мы этой торговлей на хлеб и на всякие хозяйственные мелочи. Свою же учительскую зарплату мать почти целиком откладывала на постройку нового дома. Наша старая, порушенная войной хата с провисшим потолком и перекосившимися окнами становилась совсем уже непригодной для жилья.
Начинали мы торговлю с редиски, которая у нас созревает к концу мая. С вечера мы всей семьей шли на грядки, рвали редиску, выбирая, которая покрупней и потверже, потом мыли ее в бочке и садились во дворе вязать в пучки. Работа эта часто затягивалась до поздней ночи, до комариного гула, до ломоты в спине — ведь надо было связать до полсотни пучков, не меньше!
На ночь мать складывала пучки в корыто и заливала водой, чтоб утром они выглядели свежими, будто только что вырванными из грядки.
Ложась спать, мы с Тасей наказывали матери разбудить нас до череды. Тут у нас было что-то вроде соревнования с Ваней Смоляком. То он пройдет первым по улице с кнутом, то мы проснемся чуть раньше и опередим его. Иногда, правда, мать не будила нас в обещанный срок и давала поспать лишнего полчаса. Но мы за это на нее очень сердились. На базар ведь опаздывать не годится. Если придешь поздно, то никакой торговли не получится, будешь стоять до самого обеда.
Утром мы складывали редиску в старые бабкины платки или в попоны (каждому доставалось по двадцать, двадцать пять пучков), закалывали для верности булавкой и, перекинув через плечо, туго-претуго завязывали на груди узлом. В руки мы брали одну на двоих кошелку с молоком, сметаною и творогом.
Мать, провожая нас за калитку, всегда в напутствие говорила:
— Вы там особенно не тянитесь, почем будут давать, по том и продавайте.
Бабка Марья, если она к этому времени уже поднималась, говорила как будто то же самое, но только по-другому:
— Почем люди, по том и вы.
— Ладно, — обещали мы и отправлялись в дорогу.
Идти вначале было не так уж и тяжело. Платки удобно держались на плечах, вода еще не успела проступить сквозь них, кошелка с каждым нашим шагом мерно и весело поскрипывала. Нас пока занимала одна-единственная забота — как бы поскорее отогнать от себя сон, который наваливался тяжелее любой поклажи. Казалось, присядь где-нибудь на бугорок, и в одну секунду уснешь, забыв обо всем на свете. Нам даже не верилось, что всего полчаса тому назад разбуженные матерью, мы дружно вскакивали с постелей, бежали во двор увязывать платки и попоны, боясь, что Ваня Смолячок нас сегодня опять опередит.
По улице, пока мать следила за нами, стоя возле калитки, мы строго выполняли все ее наказы: несли кошелку вдвоем, не торопились, не старались обогнать женщин, которые, только что подоив коров, шли в молочарню с бидонами и кувшинами. Но вот мы поворачивали за Марфин сарай на Широкую дорогу и на несколько минут останавливались. Первым делом мы снимали ботинки и туфли, осторожно прилаживали их в кошелке рядом с трехлитровой бутылкой молока. Мать, беспокоясь, что мы простудимся на утренней холодной росе, никогда нас босиком на базар не отпускала. Но ведь, во-первых, босиком идти гораздо легче и сподручней, а во-вторых, холодная, настывшая за ночь тропинка, студеная роса, помогают нам бороться со сном, заставляют шагать побыстрее, попроворнее.
Потом мы договаривались, что кошелку будем нести по очереди. Так удобнее и здесь, на Широкой дороге, которая только называется Широкой, а на самом деле всего двухметровая, донельзя разъезженная подводами, и на Галерке, и на Гребле, и на Горе, где нам приходится идти по узенькой пешеходной тропинке, все время прижимающейся к плетням и заборам.
Первой всегда на правах старшей берется нести кошелку до колхозного двора Тася. Я шагаю налегке. Правда, вода, которую утром сколько ни стряхивай, а она все равно остается на редисочной ботве, начинает просачиваться сквозь платок и капля за каплей стекает по плечам и спине. Но от этого никуда не денешься, к этому надо просто привыкнуть. И я вскоре привыкаю. Вода уже не кажется такой холодной, леденящей тело, от нее даже становится чуть-чуть приятно, потому что к колхозному двору мы успеваем разойтись как следует, и теперь вода остужает нас, разгоряченных и потных.
На колхозном дворе возле кладбища я забираю кошелку себе. Мне предстоит ее нести до самой Галерки, до того места, где друг против друга стоят хаты бабкиных сестер: Федосьи и Акулины. Кошелочные лозовые ручки больно врезаются в ладонь, которой явно не достает, чтоб обхватить их как следует. Они то и дело норовят выскользнуть из нее, сползают на самые кончики пальцев. Я время от времени поддергиваю кошелку вверх, отчего бутылки и банки опасно, предупреждающе позвякивают. Кошелка тянет меня к земле, и я, чтоб удержать равновесие, склоняю голову и плечи в противоположную сторону. Но в ту же минуту туда сползает и платок с редиской. Мне волей-неволей приходится выпрямляться, поддерживать свободной рукой платок. Кошелка чиркает днищем по земле, и бутылки в ней опять предупреждающе позвякивают. Тася, которая уже успевает немного отдышаться, предлагает мне:
