Анатолий Буйлов - Большое кочевье
— Так я ж тебе сказал, что багулы-то рыбой воняли! Не понятно? Ну, выбросили мы их!
— Как выбросили? Всех выбросили, что ли?
— Ну конечно, всех. Все они воняли рыбой, всех и выбросили.
Пастухи удивленно переглянулись, подавленно молчали.
— Да-а, не повезло вам, Василий Петрович, — сочувственно сказал корреспондент и покачал головой — волосы у него были под цвет шапки — рыжие и растрепанные, взгляд его выпуклых серых глаз показался Родникову неприятным.
— А багула — это что? Местное название гаги? — нарушил гнетущую тишину зоотехник, обращаясь к Долганову.
— Багула, она и есть багула, — хмуро ответил Долганов. — Может, по-научному и гагой ее зовут, такая большая птица, чуть меньше гуся, самец черный с белым, самка серая…
— Ну так это и есть гага! — обрадованно воскликнул зоотехник, и на сухощавом большеносом лице его выразилось крайнее довольство. — Так, значит, вы, Василий Петрович, гаг настреляли и всех выбросили? Неужели вы не знали, что гагачий пух имеет большую ценность? Гораздо бо́льшую, чем само мясо! Ведь из гагачьего пуха шьют самые великолепные, самые теплые спальные мешки. Неужели вы этого не знали? Такое добро выбросили — ай-яй-яй!
— Недавно я такой спальник из гагачьего пуха в Певеке купил за полтораста рублей, — заметил корреспондент, нетерпеливо придвигаясь поближе к столу.
— Кушайте, все готово, — застенчиво улыбаясь, пригласила Татьяна гостей к столу, но смотрела она при этом на корреспондента, считая его, вероятно, самым главным начальником.
Во время еды Долганов и Фока Степанович продолжали расспрашивать Шумкова о поселковых новостях, но было видно, что расспрашивают его они не столько из любопытства, сколько из чувства гостеприимства.
Впервые Шумков не привез в бригаду водку. Это удивило Родникова и обрадовало. Но скорее всего, он просто побоялся корреспондента, или что-то иное помешало ему.
Когда все насытились, Татьяна убрала миски и, выставив на столик чайные блюдца и чашки, принялась разливать крепкий душистый чай. После чая Шумков деловито придвинулся к Долганову:
— Ну что, Михаил, давай делом займемся? Ведомости давай мне, табеля, сводку, все в бухгалтерию передам. Сколько телят родилось, много ли телят пропало. Если телята пропали, давай пыжиковые шкурки прилагай к отчету, акты давай. Пыжиковые шкурки есть? — Шумков напряженно и вкрадчиво смотрел на Долганова.
— Да есть немножко. — Бригадир обернулся к учетчику: — Сколько у нас, Фока, семнадцать, да?
— Семнадцать, семнадцать, — проворчал Фока Степанович.
— Вот хорошо! Ну отлично, брат, отлично! — Шумков оживился и даже руки потер от удовольствия, и это обстоятельство удивило Родникова. — Отлично, братцы! Давайте побыстрей все оформим, через час вертолет прилетит.
Фока Степанович достал чемоданчик с документами, подсел к Долганову и Шумкову, и они втроем принялись листать ведомости и табеля, что-то подсчитывая, о чем-то тихонько споря. Разговаривали они по-эвенски.
Родников, листая журналы, невольно прислушивался к их разговору, делал он это по привычке, а не только из любопытства — так он учился понимать чужой язык. Но теперь речь говоривших не совпадала по смыслу с тем, что они делали. Они говорили не о бумагах, которые листали, Шумков просил у Долганова десять пыжиковых шкурок, бригадир отрицательно качал головой:
— Все пыжики записаны в ведомость, и акт на них уже составлен, сам сдашь их на склад, со склада и бери.
— Да что ты, брат? — удивился Шумков. — Ведомость мы сейчас другую напишем, все в наших руках…
— Почему не хочешь выписать пыжики со склада? Чего боишься?
— Да не боюсь я! Просто лишние разговоры пойдут, да и председатель морщится, когда много пыжиков берут, двух дает на шапку, больше не разрешает.
— Правильно делает председатель, зачем больше давать? Торговать хочешь пыжиками, что ли? Купцом хочешь быть, да?
— Да пойми ты: должен я за ружье в Тулу послать, в Магадан одному человеку обещал. Чего вы такие жадные стали? Не даром ведь прошу у вас — десять бутылок водки привез!..
— Водки? — Долганов изумленно уставился на Шумкова. Фока Степанович тоже поднял голову от бумаг. — Ты чего, Васька, шутишь или правду говоришь?
Костя с Афоней перестали шелестеть журналами, все смотрели на Шумкова, и только Родников делал вид, что ничего не слышал, да корреспондент с зоотехником, не понимающие чужого языка, продолжали заниматься каждый своим делом: корреспондент сосредоточенно разбирал объектив фотоаппарата, зоотехник внимательно наблюдал за тем, как Татьяна вытирала блюдца тальниковой стружкой и укладывала их в ящичек.
— У тебя водка есть, не ослышался я? — вновь изумленно спросил Долганов.
— Ну да, я же говорю: не даром я шкурки прошу — десять шкурок — десять бутылок водки.
— Да где же она? — почти вскричал Долганов. — Чего сразу не принес ее? — Он даже заерзал на шкуре от нетерпения. — Неси ее! — Но, спохватившись, быстро повернулся к Фоке Степановичу: — Чего, Фока, делать будем? Отдадим ему пыжики, как думаешь?
— Надо отдать, однако…
— Неси давай водку, где она? — нетерпеливо потребовал Долганов.
— Тише ты… — Шумков многозначительно указал глазами на корреспондента, затем подозрительно с неприязнью покосился на Родникова. — Тише ты! Мешок с водкой рядом с мукой лежит, потом возьмете. Когда улетим, тогда пейте, а сейчас нельзя: председатель запретил водку возить! Так что про это знать никто не должен, ясно, да? — Шумков опять покосился на Родникова.
Тот хмуро встретил его взгляд, и Шумков тотчас отвел свои глаза в сторону.
— Ну ладно, — кивнул бригадир и, переглянувшись с пастухами, весело добавил: — Скорей улетайте!
«Вот ты, оказывается, каков — деляга, купчик, — негодующе думал Родников, низко склонившись над журналом. — Может, выйти сейчас из чума, взять тот мешок да как следует трахнуть его об камень?»
Пожалуй, так бы и сделал Родников, если б знал, что это даст положительный результат, но он был убежден, что этим только вызовет крайнее недовольство своих товарищей. Нет, здесь необходимы какие-то иные меры.
Прошло уже два часа, но вертолет все не появлялся. То и дело кто-нибудь из пастухов выходил из чума, оглядывал горизонт, откуда должен был появиться вертолет, и сообщал: «Нет, не видать еще».
Вскоре Татьяна вновь поставила чайный столик. Чай пили молча, прислушиваясь к звукам за пологом чума. Вдруг Шумков, резко поставив блюдце, принялся торопливо ощупывать карманы.
— Вот, черт! Совсем забыл — тебе же, Родников, письмо, чуть не увез его обратно! Так бы и уехал… Куда же я его сунул? — Он все искал, улыбаясь, а Николай возмущенно и нетерпеливо ждал. Наконец Шумков вынул из нагрудного кармана измятый, сложенный вдвое конверт и, подавая его Николаю, чувствуя осуждающие взгляды присутствующих, искренне смутившись, сказал: — Не серчай, брат, хотел сразу отдать, да закрутился тут с этими ведомостями…
Письмо было от матери, но подписан конверт был не рукою отчима, а почерком незнакомым. Такие письма, написанные под диктовку матери посторонними людьми, Родников получать любил и ждал их с особым нетерпением.
«Здравствуй, сынок!
Письмо твое мы получили, и переводы денежные из твоей конторы я тоже получаю. Деньги я кладу на сберегательную книжку на твое имя. Мне, сынок, денег не нужно — у меня желудок больной, ем я мало, одежи мне, старухе, много не надо, что есть, то и ладно, в том и прохожу, а тебе, сынок, деньги пригодятся — ты молодой, хоть и на свадьбу, хоть для начала семейной жизни потребоваться могут, и куды хошь с деньгами поехать можно. Старик все приставал, чтобы я эти твои деньги с книжки сняла, и всяко разно матерился, и стращал, он хотел твои деньги себе забрать. Скандалил пьяный, из комнаты выгонял, спасибо, люди добрые уняли его и сказали, что если он дальше так вести себя будет, то его самого из комнаты выселят.
Здоровье у меня, сынок, плохое стало. Дали мне в прошлом году пенсию и инвалидность второй группы присвоили. А недавно перекомиссия была, и дали мне инвалидность первой группы. А сейчас я лежу в больнице и лечусь от желудка, и еще у меня повышенное давление крови и припадки меня начали бить. Врач у нас хороший, душевный человек, он раньше военным был, генералов лечил, к нему приезжают лечиться больные даже из Магадана.
Ты, сынок, приезжай проведать меня, а то я, может, помру скоро и даже не увижу, какой ты вырос. Я тебя часто во сне вижу, но все маленьким, с белой головкой, волосы у тебя были светленькие, как пшеничные колоски. Приезжай, сынок, очень я за тобой соскучилась.
На этом до свидания. Береги себя, не простуживайся. Приезжай, сынок, жду тебя с нетерпением.
Твоя мама.
29 мая».
Прочтя письмо, Николай аккуратно сложил его, спрятал в карман, движения его были медленны.
