Георгий Баженов - Хранители очага: Хроника уральской семьи
— Ну вот давно бы так! — загорелась Света.
Скинула она платье, надела трико, старую кофтенку, косынку повязала на голову и уже лазит по столу и стульям, обметает потолок и стены. Работать она умеет, весело работает и при этом разговаривает всегда. Забот у ней теперь две — своя Снежанка да ребятишки в школе. Этих, в школе, иной раз убить готова — до того кажутся тупоголовыми…
— Помнишь, теть Маша, как Митрофанушка-то говорил: дверь — имя прилагательное, потому как к ней прикладываешься, географию, где там да что там, тоже знать не надо — кучер довезет, куда велишь ему… Вот и у меня есть свои «дверь — имя прилагательное»… А еще есть дураки, представляешь, теть Маша, вот смотрит он на тебя, как раздевает. Сопляк. В четвертом классе — а выйдешь, за углом папиросу тянет. И вот такой-то и смотрит на тебя так. Куда мусор-то?
— Вон в печку брось. Или в угол. Потом заметем.
— Колотишься с ними, как проклятая. «Что хотел сказать этим произведением Пушкин?» — «Откуда я знаю?» И наглые, главное. А-а-а… черт, — чертыхнулась Света, чуть не свалившись со стула. — Снежанка! — крикнула в другую комнату. — Ты там чего пищишь?
— Мама, — заходит к ним Снежанка, глазенки наполнены слезами, — а Марина мне не дает…
— Чего?
— Я говорю: Марина, дай, дай, а она…
— А если она рвет? — появляется и Маринка.
— Ну-ну, идите, нечего делить. Не ссорьтесь. Снежанка, будешь пищать, больше к Марине не придем.
Это главный козырь в руках матери. Уходят. Маринка старше Снежанки и на правах старшей третирует ее, воспитывает и учит. Глупость малышей ее всегда веселит и подхлестывает: так и хочется что-нибудь сделать наоборот, чтобы поставить малыша в тупик или вызвать искреннее удивление. Это удивление порой выливается в обиду, а обида — в слезы…
— А ведь правда, тетя Маша, — продолжает Света, а Марья Трофимовна слушает, слушает — уж больно Света на Людушку похожа: такая же горячая на работу, за что ни возьмется — только поспевай за ней, и слово веселое всегда наготове, и шутка, и засмеется порой так хорошо — такие у нее большие, женские, вопрошающие глаза. — Вот взять учебники литературы. Ведь скучина и чепуха. Главная идея произведения. Композиция. Художественные средства. Чему учить их — красоте или холодной премудрости, от которой тошнит? Вот Пушкин:
Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,На мутном небе мгла носилась;Луна, как бледное пятно,Сквозь тучи мрачные желтела,И ты печальная сидела —А нынче… погляди в окно:
Под голубыми небесамиВеликолепными коврами,Блестя на солнце, снег лежит;Прозрачный лес один чернеет,И ель сквозь иней зеленеет,И речка подо льдом блестит.
Вся комната янтарным блескомОзарена. Веселым трескомТрещит затопленная печь…
И так далее и так далее. Ведь правда, тетя Маша, какая красота?! Как можно ее разложить? Нужно сделать только одно: помочь им почувствовать поэзию, красоту. И весь вопрос: как это сделать. Ну, можно начинать? — Света спрыгнула со стола.
— А пожалуй. Известку я развела. Ничего, как тебе? Не пересинила?
— В самый раз, теть Маш. Откуда я знаю? — улыбнулась Света.
— Ну-ну, учись, — тоже слегка улыбнулась Марья Трофимовна.
Начали они белить. И чувствовала Марья Трофимовна: легче как будто от работы становится. Забывается боль, когда не очень много думаешь о ней. Да и ноги веселей начинают двигаться, это уж точно…
17. ПОЖАР
Ничего удивительного: когда она вышла после праздников на работу, Мухаммед обходился уже без нее; хотя, конечно, без нее было трудновато. Что всегда забавляло Марью Трофимовну: ну мальчишка мальчишкой этот Сабри, а обхождение с ней — «миссис Мэри», «мадам Мария», «мамми Маша» — ласковое всегда, доброе что-то, детское. И такое неподдельное почтение, беспрекословная старательность, непосредственность в движениях, словах, поступках — даже трудно было поначалу из-за этого, бестолковости-то в нем, как и в любом ученике, хватало, а не прикрикнешь на него, не скажешь пожестче — уж больно в глаза смотрит преданно и виновато. «Навязали вот мне еще», — не раз ворчала Марья Трофимовна. «Мамми Маша, — удивлялся Мухаммед, — «завязал», «развязал» — это такая комо́чка, йес?..» — «Вот тебе и комо́чка, — усмехалась Марья Трофимовна. — Давай заводи трос, «комо́чка», оно лучше будет, мистер «Йес»…» Это она так прозвала его, потому что он всегда спрашивал: «Йес?» — «Да?», мол.
Первое время она часто злилась, но и смеялась много; это вроде того, как, скажем, для серьезного дела годовалого ребенка в помощники брать: слушать-то он слушает тебя, а вот понимает ли чего? Потом убедилась: мало понимает, но очень хочет понять как можно больше. А это первая радость для любого учителя. Уж раз так — дело будет, поверила она; в конце концов, не в словах учение, а в желании человека научиться.
Договорились сегодня так: полдня Мухаммед будет работать самостоятельно, а Марья Трофимовна посмотрит, как он и что. Только начали, в насосной полетел насос. Прибежал Силин, ругань, крики; дежурного механика, обычное дело, нет на месте; Силин, как всегда, Марью Трофимовну посылает в диспетчерскую; она пошла было, как откажешься? Только пошла, смотрят — механик явился не запылился, постукивает прутиком по голенищам. Силин ему одно, механик в ответ другое. Силин: «Где я тебе достану новый компрессор?» Механик: «А я тоже не запчасть — вместо компрессора в насос лезть!»
— Ладно, бог с ними, — махнула рукой Марья Трофимовна, — пошли, Мухаммед, работать.
Работа у них, слава аллаху, была — отстойник до краев переполнен шламом, знай успевай работай, но уж, видно, одно к одному шло сегодня. Только Мухаммед сел в кабину, вырубили промышленный ток — авария на подстанции; и тут как раз самая большая оплошность — ток-то вырубили, а рычаг в кабине на «вкл» остался; пока то да се, пятое-десятое, аварию на подстанции ликвидировали, врубили ток — и пошел-полетел ковш с огромной высоты в отстойник. Это бывало не раз, что он шлепался с маху в шлам, да раз на раз не приходится: главное — трос не то что старый, а подыстершийся, кой-где заусенцы да проволочки, как усы, топорщатся, заусенец — в заусенец, вот и сцепились, мертвая хватка, мотануло ковш туда, мотануло туда да обратно, трос сорвало с паза, ковш дальше полетел, а трос знай наматывается вокруг вала, ни туда его после, ни сюда — тпру-у, лошадка! Тоже бывало такое, чего не бывает на производстве, но тут так затянуло — хоть плачь, и не расклинивается трос. Прибежал, конечно, Силин, да что толку руками махать? Тут, пожалуй, демонтировать весь блок придется, похоже на то — полсмены на такое дело уйдет. Если не больше. Она показывает Мухаммеду, руки крест-накрест сделала: конец, слазь, отработались на сегодня. Мухаммед вылез из кабины, потом что-то замешкался на мосту, полез назад. Она снова машет: слазь, мол, слазь, а Мухаммед показывает: погоди, мамми! Подогнал кабинку поближе к насосной, а там трос растяжной с крюком лежит. Она не сразу и поняла, а Мухаммед выбрался из кабины, подхватил свободный крюк, а кольцо укрепил в стене — кольцо в кольцо вогнал, потом по мосту подобрался к барабану тележки, зацепил крюком трос, защелкнул «собачку». Она кричать ему: «Ты что, с ума сошел?! А ну слазь, слазь немедленно!» — хотя в своей жизни в лихие минуты тоже рисковала не раз и всегда гордилась этим. Смотрит, а Мухаммед уж в кабине сидит, включил ток, чуть сдвинул мост в сторону — вбок и покатил тележку по рельсам прочь от насосной. Трос загудел, задрожал, напружинился, мотор ревет, и тут ка-а-ак тряхнет кабину — расклинился-таки трос на барабане, рвануло ковш вниз, плюхнулся он в отстойник с размаху. Странное чувство испытала Марья Трофимовна: гордость, что научила-таки Мухаммеда, чему должна была научить, — работать, но… жди теперь нагоняй от Силина, теперь начнется такое — хоть снова на больничный уходи. И правда, Силин уж был тут как тут, рядом.. Видел все. Посмотрел, задрав голову, на Мухаммеда, на кабину его, на работающий грейфер. На Марью Трофимовну посмотрел.
— А если б что? — спросил с глубоким, за сердце берущим упреком.
— Так ведь ничего, — ответила она.
— То-то и оно, что ничего. А если б?
— А парень, кажется, ничего, а? — вместо ответа спросила она. — Нравится он тебе?
— Даже если так — не скажу. А то вы тут такое начнете. Вам только позволь…
Марья Трофимовна рассмеялась:
— Эх, ты! В жизни надо быть смелым, как и в любви! А ты — «начнете»…
Силин как-то странно, растерянно взглянул на нее: о чем это она?
— Эх, Маша, Маша, все-то ты шутишь… — вздохнул он. — А выговор придется все-таки объявить.
— Ладно, от тебя выговор — это ведь вроде как знак внимания. Принимаю выговор! — и снова рассмеялась.
