Крутоярск второй - Владимир Васильевич Ханжин
У него еще не прошло ощущение затуманенности и некоторой беспорядочности в голове, которое всегда возникает после долгого пребывания возле работающих агрегатов тепловоза. В эту поездку, особенно на обратном пути, он столько времени провел в дизельном помещении, что машинист Афанасий Добрынин, напарник Кряжева, не выдержал, рассердился:
— Виктор Николаевич, ссажу вас с тепловоза, честное слово! Говорят же вам — угорите. Как ребенок, честное слово.
Овинский задался целью глубоко изучить все машины и узлы тепловоза. Поскольку намеченная на эту поездку программа была выполнена с лихвой, он уступил.
Сейчас он испытывал радостную удовлетворенность. Прислушиваясь к себе и отмечая, что вот пришел наконец момент, когда он способен испытывать эту радостную удовлетворенность собой, своим делом, Виктор Николаевич воодушевлялся еще сильнее.
Из столовой Овинский направился короткой, но широкой улочкой к переезду, за которым виднелось депо. Навстречу спешили к магазинам, открывшимся после обеденного перерыва, ходкие, разговорчивые жительницы поселка. Кое-кто вместо сумки захватил с собой санки. Семьи в Лошкарях большие, продуктов покупалось помногу, потаскай-ка их на руках из одного конца поселка в другой. А на санках — разлюбезное дело, сами бегут. Санки были вместительные, глубокие, с лубяными стенками. Звали эти санки пошевенками, очевидно, потому, что большие сани, в которые запрягают лошадей, называли пошевнями.
Неторопливо тянулись из бани мужчины, одетые большей частью на один принятый в Лошкарях манер: шапка-ушанка, полупальто, меховое или суконное, стеганое, высокие, много выше колен, черные валенки. Сегодня мылись мужчины; в бане одно только отделение, и между жителями и жительницами поселка был установлен черед. Лица у помывшихся красные, глаза чуточку хмельные — после мытья, прямо в бане, обязательно выпивали кружечку пива. Кто в сумке, а кто под мышкой несли веники, влажные еще, темнеющие густо-зеленой, блестящей, будто ожившей листвой. Парились в Лошкарях истово, жар держали лютый. Виктор Николаевич выдерживал лишь вторую снизу полку. А всего четыре — чем выше, тем нестерпимее.
За баней, неподалеку от переезда, выстроились в три ряда однотипные, давней постройки железнодорожные дома. Возле одного из них Овинский увидел жену Петра Яковлевича Лихошерстнова, рослую — под стать мужу — сильную женщину. Она снимала с веревки белье. Затвердевшее белье топорщилось и поблескивало изморозью. Женщина складывала его на руку, и Виктору Николаевичу казалось, что он слышит, как похрустывает, ломаясь, чистая белая материя.
Подойдя вплотную к забору, Овинский громко поздоровался. Женщина обернулась и закивала. Улыбка ее, приветливая, но сдержанная, грустная, напомнила Виктору Николаевичу тот вечер, когда Лихошерстнов вернулся из последней своей поездки в управление дороги.
Овинский встречал его на вокзале. Он еще абсолютно ничего не знал о принятых в управлении решениях, но странный, без объяснения цели, без обычного требования привезти с собой какие-то данные о депо, вызов Лихошерстнова в управление не переставал тревожить Виктора Николаевича.
Но вот поезд остановился у перрона Крутоярска-второго, саженная фигура Петра Яковлевича показалась в дверях вагона, и Овинский успокоился. Лихошерстнов, казалось, был таким, как всегда: смуглое, худощавое лицо сосредоточенно и энергично, в цыганских глазах знакомое живое и веселое, даже какое-то плутоватое выражение азарта, нетерпеливого желания немедленно за что-нибудь взяться, что-нибудь начать делать.
Он слегка тряхнул за плечи жену, сунул ей чемоданчик и сказал:
— Ты ступай пока, я сейчас.
Выйдя вместе с Овинским на привокзальную площадь, огляделся.
— Айда туда, — он кивнул на безлюдную в поздний час улицу, ведущую к Старым Лошкарям.
Некоторое время они молчали. Идти было неудобно. Петр Яковлевич пошел почему-то по дороге, а так как через улицу лежал автогужевой путь в город, она была сильно заезжена. На всем протяжении ее образовались два глубоких желоба — след автомобильных колес, уминавших дорогу в одном и том же месте в слякотные осенние дни. Сейчас дорога затвердела, замерзла. Петр Яковлевич шагал по одному желобу, Овинский — по другому, а между ними тянулась полоса бугристой, присыпанной снегом пегой земли.
— Ну что там, в управлении? — не стерпев, спросил Овинский.
— В управлении-то? Да ничего, контора пишет…
Он прошел молча еще несколько метров и, подернув острыми плечами — была у него такая манера, он словно сбрасывал что-то, — с легкостью, даже как-то весело сообщил:
— Будет у тебя, Виктор Николаевич, новый начальник депо.
Овинский остановился в своем углублении.
— Как?!.. Зачем?..
— Надо, брат, надо.
— Что значит — надо? А тебя куда?
— Меня-то… Ты сначала спроси, с кем тебе придется работать.
Только теперь, когда Петр Яковлевич произнес это «с кем тебе придется работать», Овинский до конца осознал реальность и значимость случившегося.
— С кем? — механически спросил он.
— И не угадаешь, брат.
— Неужели Соболь?
— Нет, не Соболь. Федот, да не тот.
— Кто же?
— Федор Гаврилович Тавровый.
Виктор Николаевич, вздрогнув, вскинул голову и впился глазами в лицо Лихошерстнова — не шутит ли? правда ли?
— Не ожидал? — усмехнулся Петр Яковлевич. — А ведь в сущности-то все логично и просто. Как по Малинину-Буренину. Отделение ликвидируется — раз, Тавровый — тепловозник или, во всяком случае, знаком с дизелями — два, человек он известный — три…
Лихошерстнов продолжал говорить, но Овинский какое-то время не слышал его. «Тавровый — начальник депо!.. Тавровый — начальник депо!..» — повторял Виктор Николаевич мысленно, и каждый раз эта фраза выражала собою новые жаркие чувства. Сначала было только изумление; затем, когда Виктор Николаевич разом во всей полноте вспомнил, представил себе, что такое Тавровый, что это за человек, в нем вспыхнуло смешанное, но острое, сильное чувство тревоги и испуга, — казалось, над чем-то страшно близким, дорогим ему, Овинскому, нависла угроза. В памяти мелькнули вдруг Кряжев, Шик, Булатник, Максим Добрынин, и тогда он совершенно отчетливо понял, что это страшно дорогое, близкое ему и есть депо. Потом, когда он сделал это открытие, в нем вспыхнула лютая ревность и ярость: Тавровый возглавит дело! Кряжев, Добрынин и все другие, их труд, их творчество, их судьбы будут теперь зависеть от Таврового!..
— …Нечего нам в бутылку лезть. Начальство в управлении не глупее нас, — снова после какого-то мгновения, на которое Овинский словно лишился слуха, услышал он голос Лихошерстнова. И когда он опять услышал этот голос, когда увидел знакомое, привычное, почти родное лицо, мысли его сделали новый скачок: «А каково Лихому!»
— Постой, постой! Что ты такое говоришь? — Виктор Николаевич шагнул из своего желоба. — Да какое они имели право снимать?! Да ты понимаешь, что Тавровый просто подсидел тебя? Выжил, понимаешь, выжил!..
— Это уже детали. — Петр Яковлевич снова подернул плечами. — Надо видеть главное. А главное в том, что у него есть права на это место.
— А
