Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли
Ольга подняла вверх лицо: луна светила ей, серебряная, отливающая синевой.
И Ольга закричала неистовым голосом:
— Помогите! Помогите!
3Мать умерла в субботу под утро.
В воскресенье Пахол мог взять на несколько часов увольнение и помочь Ольге с похоронами. Ольга непременно хотела похоронить мать по-человечески — на кладбище, а не просто вынести на улицу в снежный сугроб.
Мать умерла тихо — даже Ольга не заметила ее смерти. С вечера мать, как всегда, мучилась и стонала, потом ночью, как всегда, боль на несколько часов отпустило, — в эти часы Ольга обычно тоже засыпала, потом, под утро, опять начинался приступ, и Ольга опять вставала к матери. Но на этот раз Ольга не услышала стонов матери, а когда проснулась сама, было уже совсем светло и мать лежала спокойно, как будто спала. Ольга позвала мать, но та не откликнулась. Ольга подошла к постели и только тогда увидела, что мать уже мертва. Пальцами рук она крепко стиснула край одеяла, губы были плотно сжаты, на лице застыло выражение боли и отчаяния: мать мучилась, но, верно, сдержала предсмертный стон, чтобы не испугать Ольгу, не разбудить ее.
Труп уже закоченел, и Ольга не могла закрыть матери глаза. Мать ушла из этой проклятой жизни с открытыми глазами.
Ольга не заплакала. Не потому, что она давно была подготовлена к внезапной смерти матери, а потому, что давно уже не плакала, да и не о чем было плакать.
Только пустота, холодная пустота как бы пронизала Ольгу и наполнила все ее существо, если только пустота может что-нибудь наполнить.
Где достать гроб? Страшно подумать: отвезти мать на кладбище, опустить в яму и засыпать острыми комьями мерзлой земли. Где достать гроб?
— С вашего позволения, панна Ольга, — предложил Пахол, — у нас в хозяйственной команде есть специальная мастерская, которая делает гробы для гарнизона. Между нами, шоферами, есть свой условный язык: мы ссужаем друг друга то бензином, то резиной, то еще чем-нибудь. Я, панна Ольга, добуду для вас гроб. — Он покраснел и поправился. — Гроб для вашей мамы, панна Ольга.
Вечером Пахол действительно пришел с гробом. Это был замечательный гроб, — не из фанеры, а из цельных досок, пахучих и смолистых, только покрашенный в черный цвет, с белым крестом на крышке и с надписью по борту: «Умер за Великую Германию».
— Другого гроба не было, — оправдывался Пахол. — Гробы делают для немецких солдат, и в комплекте вместе с гробом выдается белый березовый крест. Я не хотел его брать, потому что знаю, что ваша матушка и вы, панна Ольга, люди неверующие, но я подумал, что крест — это ведь два полена, сбитые накрест, а их хватит на два раза протопить печку. И я взял его.
— Но за великую Германию!
— О! — сказал Пахол, — с вашего позволения, панна Ольга, я замажу надпись чернилами.
Он вышел и тотчас вернулся с ваксой и сапожной щеткой.
— Чернила у нас зеленые, а вакса как раз такого цвета, как гроб.
Он сунул щеточку в ваксу, замазал надпись, и они вдвоем положили тело в гроб, Мать была удивительно легкая и маленькая, она занимала только половину гроба, сколоченного для плотного и рослого немецкого солдата. Ольга могла бы уместиться рядом с матерью. Но Ольге рано было умирать: ее жизнь была необходима Вале и Владику.
Пахол пришел с молотком и гвоздями, но Ольга попросила подождать минутку и оставить ее с матерью одну. Пахол забрал детей и ушел в переднюю.
Мать лежала в своем черном платье в белые крапинки — маленькая, худенькая, вытянувшаяся: ноги связаны носовым платком, руки связаны носовым платком, под головой подушечка «думка», голова немного откинута назад и глаза открытые, но отуманенные, мертвые. В головах у матери стоял высокий светильник, который Пахол сделал из гильзы противотанкового снаряда. Фитиль был широк и немного коптил. Легкая черная копоть летала по комнате. Когда от окна тянуло сквозняком, пламя колебалось и по стенам скользили быстрые, пугливые тени. Ольга придвинула стул, села и склонила голову на руки матери. За дверью Пахол рассказывал детям о том, какие это горы Карпаты, какие там крутые скалы, стройные пихты и неуловимые серны.
— Мама, мама, кончилась твоя жизнь. Плохо кончилась твоя жизнь…
Ольга хотела еще о чем-то подумать, но мыслей не было. Надо было попросить у мамы прощения за все те огорчения, которые она доставила ей за свою жизнь: за то, что она не смогла перебороть свое юношеское упрямство и ужиться с отчимом, за то, что причинила маме муки и страдания.
— Прости меня, мама!
Ольга встала, пошла к столу, — пламя заколебалось, и суетливые тени заскользили по стенам, — выдвинула ящик, вынула бювар матери и достала из него карточку ее мужа, своего отчима. Она долго рассматривала портрет, потом вернулась к матери и положила портрет за кофточку ей, на грудь, к сердцу. Потом Ольга поцеловала матери руку.
— Спи спокойно, мама, — сказала Ольга. — Валя и Владик теперь мои дети. Теперь я их мать. Я буду жить, мама, я не умру преждевременно, можешь на меня положиться.
Ольга подумала, потом прошептала:
— Мама, мама! Правда ведь, еще будет светлая жизнь?..
Ольга еще раз поцеловала мать и накрыла ей платочком лицо. Вот она и сирота.
Потом Ольга вышла в переднюю и позвала детей:
— Поцелуйте, дети, маму и ложитесь спать. Мама умерла, и надо с нею попрощаться.
Валя заплакала. Она убивалась весь день. Она была уже большая девочка и хорошо знала, что такое смерть. За эти несколько месяцев она уже видела много смертей.
— Мама совсем умерла? — спросил Владик.
— Да, — ответила Ольга, — мама умерла совсем.
— Мы положим ее на улице и будем ходить к ней?
— Нет, — сказала Ольга, — мы похороним ее на кладбище, в могиле.
Владик заплакал. Он хотел, чтобы мама лежала на улице, как мамы других детей, а он будет ходить к ней.
После детей к гробу подошел Пахол. Он опустился около гроба на колени, поклонился мертвой трижды до земли, потом поднялся и поцеловал ей руку. Тогда и Валя опустилась на колени, как Пахол, трижды поклонилась маме и поцеловала ей руку. Потом Пахол взял молоток и стал забивать первый гвоздь. Молоток гулко ударил по крышке. Валя опять заплакала. Владик громко закричал. Валя взяла его на руки и стала успокаивать. Но Владик все кричал и кричал, он не позволял забивать маму гвоздями. Тогда решили заколотить гроб утром.
Когда дети уснули, Ольга с Пахолом сели у гроба.
— Так принято, посидеть у гроба, — сказал Пахол. — Я сидел вот так у гроба моей мамы.
Они сели по обе стороны, так что гроб был посредине. Тихо было в комнате, дети чуть слышно посапывали под маминым теплым пальто, изредка сквозь сон всхлипывала Валя, сквозняк от окна колебал пламя светильника; за окном, в городе, тоже царила тишина; в печке потрескивали сухие березовые щепки, — Пахол изрубил крест, и он горел веселым синеватым огнем.
Они долго сидели так. Пахол думал о чем-то своем, и мысли его были невеселы, — глубокие морщины прорезали его переносицу, а усики на губе жалостно дергались. Ольга ни о чем не думала, но воспоминания, картины детства, когда она была еще такой, как Валя, а мать совсем молодой и красивой, роем поднялись в ее воображении. У Ольги было прекрасное, счастливое детство: отец у нее был человек веселый, а мать первая среди подруг плясунья и певунья. Первый раз ее отвела в школу мама. В пионерский отряд в первый раз провожал отец. А когда ее принимали в комсомол, мама с отцом поджидали ее под окном на улице.
— Вот уж который день, — сказал Пахол, — я пробую считать трупы на улицах, когда вожу своего начальника. Но это напрасный труд, панна Ольга: позавчера я насчитал двести шестнадцать, вчера я хотел проверить себя и насчитал уже триста один, сегодня их четыреста двадцать. А сколько замело так, что их сразу и не увидишь?
— Зачем вы это делаете, Ян?
— С вашего позволения, панна Ольга, я должен это делать. А может, после войны устроят всемирный суд и меня вызовут в качестве свидетеля: Ян Пахол из Мукачева, шофер резервкоманды 109-А, Остланд, скажи: сколько людей убил фюрер в украинском городе Харькове? И тогда я отвечу: граждане судьи, в украинском городе Харькове столько-то тысяч умерло от голода и замерзло на улице. Сколько повешено и расстреляно, я не знаю, потому что я всего лишь шофер хозяйственной команды и пленный чех, — наци не пускали меня считать трупы в Сокольническом лесопарке, под обрывом за кирпичным заводом или на заводе, где когда-то вырабатывались мощные тракторы всемирно известной марки «ХТЗ». Спросите об этом у начальника гестапо и штандартфюреров эсэсовских частей. Я могу только назвать их имена.
— Вы знаете их имена, Ян?
— О панна Ольга, я нигде не записал этих гнусных имен, но я сохранил их в сердце. А у сердца — самая крепкая память.
— И вы не боитесь говорить мне это, Ян?
