Том 2. Черное море. Дым отечества - Константин Георгиевич Паустовский
– Желанная моя! Глядеть-то на тебя можно? Гневаться не будешь?
– Гляди, Кондратьевна, – сказал Вермель. – Может, в другой раз не сподобишься.
Татьяна Андреевна с упреком взглянула на Вермеля, а Маша засмеялась.
– Я и гляжу, – сказала Кондратьевна, и на озабоченном ее лице появилась удивленная улыбка. – Хоть на чужую красоту наглядеться. Свою-то я давно забыла. Да и была ли она – не припомню. Иные бабы завидные к чужой красоте, а я рада. Старухи наши говорят, где красота – там и рай. Изба у нас дымная, ну прямо курная, а ты вошла – и никакого убранства не надо: ни шитья, ни свечей, ни цветов. Осветилась изба.
– А ты, чем стоять столбом, – сказал Матвеич, – скорей бы чаю дала. Люди пришли с мороза.
Кондратьевна поставила на стол синие треснувшие чашки, но снова всплеснула руками и засмеялась:
– Люди болтают, что для красоты и месяц подымается, чтобы ночью она не скрывалась от глаз. Век у нее недолгий.
«Откуда у Кондратьевны такие слова? – подумал Пахомов. – В каких углах сознания рождается поэзия? Кто может сказать, откуда пришли стихи Пушкина о том, что „неба своды сияют в блеске голубом“, сказки Андерсена, органные грозы Баха?»
Уходили с погоста в темноте. Небо очистилось от туч. Над пустыми полями горела звезда. У Татьяны Андреевны смерзлись ресницы, и потому ей казалось, что от звезды падают на дорогу ломкие полосы света.
– Зажмурь глаза, – приказала она Маше, – и посмотри вон на ту звезду.
Маша зажмурила глаза и тоже увидела колючие лучи.
А на погосте долго лаял им вслед мохнатый пес. Лаял от досады, что они ушли. Пес любил, чтобы его трепали по свалявшейся шерсти, но до Маши никто этого не делал.
Он взвизгивал, сидя на пороге избы, пока мальчик в огромных валенках не втащил его за веревочный ошейник в сени. Тогда пес потоптался на старой соломе, лег, долго смотрел в темноту и подымал уши – слушал, не возвращается ли Маша. Но никто не вернулся. Пес тяжело вздохнул, положил голову на лапы и закрыл глаза.
Глава 7
Метель гудела всю ночь над Михайловским, Тригорским, над Соротью. Столетние ели в пушкинском парке гнулись в свинцовом дыму. Морозная пыль летела из волчьих полей. Изредка в небе светилось голубоватое пятно – за тучами пробивалась луна, но тотчас гасла – с заунывным свистом на нее неслась темнота.
Ветер швырял снег на страшную высоту, как белые косматые протуберанцы. Швейцеру казалось, что снег долетает до луны и падает на ее изорванные в клочья железные горы.
Швейцер ни разу не видел такой метели. Почти всю жизнь он прожил в Ленинграде. Уезжал только на дачу около Луги или в Крым, в Коктебель.
Знаток Пушкина, собиратель всего, что имело отношение к поэту, он, Семен Львович Швейцер, до пятидесяти лет не успел даже съездить в Михайловское. Всегда как-то неудачно складывалось время. То приходилось писать срочные статьи, то все время отнимала работа над обширными исследованиями, а они требовали постоянного сидения в архивах и библиотеках, то, наконец, восставала жена, Серафима Максимовна. Ей казалось, что в деревне Швейцер тотчас же простудится и умрет.
В молодости у Швейцера начиналась чахотка, его послали в Давос. Там он и встретился с Серафимой Максимовной – студенткой Лозаннского университета.
Серафима Максимовна происходила из потомственной семьи врачей. Ее отец – седоусый хмурый хирург – потребовал, чтобы она тоже стала врачом и обязательно училась за границей. Серафима Максимовна походила на отца – коренастая, с усиками над губой, копной седых волос и серыми спокойными глазами.
Говорила она громко, решительно. Швейцер – маленький, худой, очень подвижный, носивший старомодную седую бородку – казался перед ней гномом.
Он уважал Серафиму Максимовну и побаивался ее. Она одобряла его литературные занятия, даже гордилась ими, ходила со Швейцером только в концерты, считая театр грубым зрелищем, но неумолимо осуждала все попытки мужа вести рассеянный образ жизни.
А Швейцер увлекался театром, любил споры до рассвета, хорошее вино – словом, все, что в их белой больничной квартире выглядело бы совершенно нелепо.
Серафима Максимовна недолюбливала старого школьного товарища Швейцера – холостяка художника Вермеля. Нетерпимый и резкий, он смущал Швейцера едкими разговорами о семейном гнезде, о дурном вкусе людей, повесивших в кабинете на видном месте «Боярский пир» Маковского. Конечно, Вермель знал, что эту картину повесила Серафима Максимовна.
Кроме того, Вермель был фантазером. Эту черту у пожилого человека Серафима Максимовна считала серьезным недостатком. Он мог, например, в полночь вытащить Швейцера на острова только для того, чтобы посмотреть на какое-то отражение в воде.
Когда Серафима Максимовна негодовала, Вермель обычно ссылался на Пушкина. Зачем же Швейцер занимается жизнью этого кипучего, беспечного, склонного к мальчишеству поэта, если не считает, что эти свойства Пушкина заслуживают подражания? Особенно раздражало Серафиму Максимовну то, что Швейцер всегда соглашался с Вермелем.
И вот сейчас, на пятидесятом году, Швейцер наконец решил поехать в Михайловское. Уговорил его, конечно, Вермель. Швейцер начал работать над книгой о жизни Пушкина в Михайловском, Вермель сказал, что если Швейцер и сейчас не поедет в Михайловское, то он попросту гробокопатель. Как можно писать о Пушкине – и не увидеть тех мест, которые поэт любил с таким напряжением!
И Швейцер поехал. Ему отвели комнату во флигеле, в парке, где останавливались научные работники Пушкинского заповедника. Зимой флигель пустовал. Прислуживала Швейцеру пожилая рыхлая женщина, Мария Прохоровна. Швейцер подозревал, что она – бывшая купчиха из Пскова, но Мария Прохоровна выдавала себя за вдову телеграфиста.
Мария Прохоровна много спала, любила гадать на картах, раскладывала пасьянсы и все глядела за окошко – какая нынче погода, хотя погода ей была ни к чему: из дому она почти не выходила.
Швейцеру нравилось в Михайловском все – величественные леса, где меж сосен лежал свет холодного солнца, трогательный домик няни и собственное одиночество. Но больше всего его радовало сознание, что все это видел Пушкин, – видел вот таким же, каким видит сейчас и он, Швейцер.
Работать было легко. Ледяная вода в рукомойнике, тишина во флигеле, где единственным звуком был треск разгоравшихся дров, ясность сельской жизни бодрили, освежали голову.
«Бессмысленный я человек, – думал Швейцер. – Зарылся в архивную пыль и прозевал жизнь. Теперь не наверстаешь. И о Пушкине надо было писать не по чужим книгам, а хотя бы по ощущению этой зимы».
