Лидия Вакуловская - И снятся белые снега…
Когда Нутенеут, окончив школу колхозных кадров, вернулась в родное село вместе с Еттувье, ей все завидовали. Редкая девушка могла мечтать о таком красивом муже, да еще киномеханике. Такие парни в Медвежьих Сопках не водились, и рассчитывать на то, что они сами явятся в село, было глупо. А потом Нутенеут перестали завидовать и начали говорить о том, что лучше бы она не привозила с собой Еттувье, пусть бы он лучше, выучившись на киномеханика, возвращался в свое село и нашел себе жену там.
Всему причиной был проклятый спирт. Когда Еттувье не пил, лучше не было на свете человека. Но как только спирт проходил к нему в желудок, Еттувье становился хуже зверя. Из головы его убегали все добрые мысли, и оставалась лишь одна-единственная мысль: почему она, женщина, — начальник в селе, а он, мужчина, — не начальник? Эта мысль выводила из себя Еттувье. Он кидался к Нутенеут с кулаками и кричал: «Думаешь, ты большой начальник, да? Не признаю тебя! Ты жена моя, и я буду тебя бить!» Глаза его наливались кровью, а кулаки — свинцом, и он бил ее этими свинцовыми кулаками по голове, по лицу, куда придется. Он бил, а она крепилась и старалась не кричать, боясь, что сбегутся люди и узнают, что у нее совсем не такой хороший муж, как они думают. Ей не хотелось, чтобы знали: может быть, Еттувье все же возьмется за ум. Он все-таки очень красивый муж…
Этой ночью кулаки Еттувье были такими тяжелыми, что она не выдержала и закричала. И Лидочка услышала. А если услышала Лидочка Ротваль — значит, услышало все село.
Обо всем этом Нутенеут думала, прячась за печкой. Наконец соседки убрались со двора, и Нутенеут вышла из своего укрытия. Она достала из портфеля, где хранились деловые бумаги и сельсоветовская печать, зеркальце и погляделась в него. Правый глаз был затянут синяком, словно на него поставили жирную печать.
Нутенеут встревожилась: как показаться председателю райисполкома Барыгину с таким лицом? Вчера Барыгин предупредил ее по радио, что едет к ним проводить собрание. Если бы она знала, что этой ночью Еттувье разбушуется, она бы сказала Барыгину, что уезжает в тундру. Но она пообещала ему оповестить и собрать народ, значит, хочешь не хочешь, надо идти в сельсовет.
Нутенеут порылась в шкафчике, нашла баночку с остатками крема «Освежающий». Густо смазав кремом вспухшее веко, она присыпала его пудрой «Кармен» (под смуглый цвет лица), поглядела в зеркальце и осталась довольна своей косметикой. Положив крем и пудру в портфель, Нутенеут выглянула в окно. На всей длиннющей улице не было ни души. Можно смело выходить из дому.
Дом, где помещался сельсовет, был самый крохотный в село — сени и комната. И самый заметный — над ним всегда висели красный флаг и вывеска на кумачовом полотнище по всему фасаду, как лозунг: «Сельский Совет трудящихся села Медвежьи Сопки».
Нутенеут сняла с дверей большой замок (в селе запирались только государственные учреждения: сельсовет, магазин и склад), повесила его на крюк в сенях и прошла в кабинет.
Здесь было прохладно, сыро, на полу валялись окурки и стекла разбитого графина — вчера его нечаянно разбил председатель колхоза Калянто, заходивший в сельсовет: хотел напиться, а графин сам собой выскользнул из рук. Калянто обещал принести графин из колхозной конторы, но ночью ушел со зверобоями на промысел, и сельсовет остался пока без графина.
Нутенеут взяла стоявший у порога веник, смела сор со стеклами в угол. Потом села за стол и принялась раскладывать на нем разные деловые бумаги — явится Барыгин, сразу поймет, что она работает.
На крыльцо кто-то взошел. Нутенеут подперла щеку ладонью, прикрыв замазанный кремом глаз, и склонилась над копией решения райисполкома.
Двери скрипнули. Вошел крепкий парень лет двадцати, в легкой кухлянке с откинутым назад капюшоном и в легких торбасах. У него было ярко-красное лицо, словно его долго терли кирпичом, под мышкой он держал стопку книг. Остановившись у дверей и потоптавшись немного, парень с достоинством сообщил:
— Это я пришел, Ким.
— Вижу, — ответила Нутенеут, не отрываясь от бумаги.
Парень опять потоптался, потом сказал:
— Так, значит… Работаешь?
— Работаю.
— Закурить можно? — почтительно осведомился он, сделав несколько шагов к столу.
— Кури, — разрешила Нутенеут.
Парень важно прошел к столу, положил книги, не спеша извлек из рукава кухлянки пачку «Прибоя» и, закурив, спросил:
— Видала, какие книжки Ким в библиотеке брал?.. Пастухам читать буду.
— Я вчера твои книжки видела и позавчера. Я думала, ты давно в тундру ушел, — сказала Нутенеут, не глядя на него.
— Сегодня пойду. Вчера голова болела, читал много. — Подумав, он предложил: — Хочешь, тебе могу читать?
— Но надо, я знаю, что ты хорошо читаешь, — поспешила ответить Нутенеут. — Ты в бригаде лучше читай.
— Это ясно, — с достоинством ответил он. — Я для того и агитатор.
Ким, к слову сказать, в книжках, кроме картинок, ничего не разбирал, потому что был неграмотный. Звание агитатора он присвоил себе самолично, и давно уже в селе, сперва в насмешку, а потом по привычке, звали его Ким-агитатор. Он гордился этим больше, чем грамотами и денежными премиями, которыми его награждали неоднократно как лучшего колхозного пастуха.
Всякий раз, приезжая из бригады в село, Ким нагружался в школьной библиотеке книгами, дня три расхаживал с ними по селу, чтобы все видели, по какому важному делу он пожаловал, и сообщал каждому встречному, что книги он уже обменял и ему пора отправляться в тундру просвещать пастухов. В тундре же он слыл великим грамотеем, так как бригада, где он пастушил, состояла из людей пожилых и неграмотных. Наслушавшись в селе радиопередач и собрав все местные новости, Ким пересказывал их пастухам слово в слово, сидя за раскрытой книжкой и перелистывая время от времени страницы. Его бригадиру однажды сказали, что Ким водит пастухов за нос, но тот не поверил и счел такое заявление клеветой.
Когда Ким впервые явился в школу за книгами, учительница, памятуя, что он ни дня не сидел за партой, отказалась выдать ему библиотечные книги. Тогда Ким отправился в правление колхоза, взял чистый лист бумаги, часа два пыхтел над ним, выводя прыгающим карандашом какой-то сложный узор, и, вручив свое творчество председателю Калянто, коротко сказал: «Разберись». Калянто долго изучал узор и наконец сдался: «Не понимаю, что такое», — сказал Калянто. «Жалоба, — ответил Ким и ткнул пальцем в бумажку: — Видишь, я на учительницу бумагу написал». И изложил свои претензии на словах.
Председатель попытался отделаться шуткой, да не тут-то было. «Не даст книжек — в тундру не пойду», — заявил Ким. Пришлось Калянто идти в школу. В результате переговоров Ким получил несколько растрепанных книжек. Месяца через два он снова явился в село, вернул учительнице в полной сохранности книжки и потребовал другие. С тех пор ему беспрекословно и в неограниченном количестве выдавали старые учебники, отжившие свой век задачники и прочую малопригодную для чтения литературу…
Посидев молча у стола и покурив, Ким потушил папиросу о загрубелую коричневую ладонь, спрятал окурок в карман, так как пепельницы в кабинете не было, потом солидно сказал:
— Так значит… Пойду я. — И не шелохнулся.
— Слушай, Ким, — вдруг сказала Нутенеут, поднимая на него левый глаз, а правый плотнее зажимая ладонью. — Я хочу тебе дать одно общественное поручение. Ты можешь сейчас выполнить?
— Как агитатор? — подумав, спросил Ким.
— Как агитатор.
— Можно, — снова подумав, ответил Ким.
— Обойди все дома, пошивочную, контору и всем скажи, что Барыгин едет, собрание будет. Пускай в клуб собираются.
— Можно, — повторил Ким, поднимаясь, и потянулся за книжками.
— Пусть книжки лежат, вернешься — заберешь, — сказала Нутенеут.
— Нельзя, — ответил Ким, беря книжки и водворяя их под мышку. — Я за них расписался, значит, отвечаю.
Он не спеша двинулся к двери, но у порога обернулся, спросил:
— Когда приказать в клуб собираться?
— Вечером, — ответила Нутенеут.
— Вечер большой. Ты говори точно час.
— Я откуда знаю, когда он приедет?
— Кто тогда знает?
— Никто не знает. Барыгин не сообщил.
— Как я говорить могу? — удивился Ким.
— Так и говори — вечером.
— Ты Еттувье вызови, прикажи радиолу на улицу ставить, когда приедет. Все слушать будут, сразу придут. Я так скажу.
— Ладно, так и говори. Как радиола заиграет, пусть сразу собираются.
Ким ушел. Нутенеут снова поглядела в окно на океан. Ничего не видать: ни катера, на котором приедет Барыгин, ни колхозных вельботов.
Зато на улице, видневшейся из другого окна, появились люди. Продавщица Павлова (она же и завмаг), одетая в телогрейку и повязанная серым пуховым платком, открывала магазин. Сняла засов, толкнула внутрь двери, обитые снаружи лоскутами железа от консервных банок, но в магазин не вошла, а присела на крыльцо в ожидании покупателей.
